Гилморн

— Он делал со мной, что хотел, и ему на все было наплевать. Приходил ко мне ночью, ни слова не говоря, стаскивал одеяло и трахал до потери сознания. Иногда мне казалось, что он меня ненавидит. В зале для фехтования как-то раз приставил мне рапиру к горлу и говорит: «Раздевайся!» А там даже дверь была не заперта. Вдруг бы заглянул кто? Но делать нечего, пришлось раздеться и лечь прямо на каменный пол. Он накинулся на меня, как бешеный, помню, я от страха и стыда чуть с ума не сошел, но от этого все ощущения как будто сильнее стали раз в десять. Тогда я в первый раз и кончил с ним. Наконец-то понял, как бывает сладко с мужчиной. В другой раз он меня уложил прямо на стол в обеденной горнице и принялся целовать, только целовать, в губы, и больше ничего не делал, и я под ним корчился, будто меня поджаривают. Потом он заставил меня дрочить перед ним, и только потом сжалился и взял, медленно, сильно, разорвал на мне рубашку и целовал в спину… ммм… — Амрис прикусил костяшки пальцев, задышал чаще. — Ну зачем ты заставляешь рассказывать такие вещи, Энне, нельзя же… неприлично…

— Значит, трахаться со своим братом прилично, а говорить об этом — нет? — сказал безжалостный Гилморн. — Расскажи, откуда у тебя татуировка.

— Это не татуировка, клеймо. У нас таким клеймят бочонки с элем, когда отправляют в город. Амран, он… он раскалил его в камине и сказал: «Ты правда на все ради меня готов, братец?» А я перед ним был, как щенок перед матерым волком. Не то что отказать в чем-нибудь, рот лишний раз раскрыть боялся. И еще боялся, что он меня трусом и нюней сочтет. Так что снял штаны и лег на стол, как он приказал. Ох, Варда и все валар, в жизни я такой боли не испытывал. Думал: «Не закричу, не закричу…» — и вдруг оказалось, что я в своей постели лежу, на животе, и лекарь наш какую-то дрянь мне к коже прикладывает, от ожогов. Это я сомлел просто, и Амран потом сказал, что я даже не вскрикнул. Не успел, наверное. А он потом, — Амрис аж зажмурился от воспоминаний, — он потом, представляешь, прощения просил… обнимал меня, каялся, говорил, что надо было мне сначала дать вина побольше или макового молочка, чтобы не так больно было. И целовал так горячо, что я готов был хоть на лбу такое же клеймо поставить — ради него.

— Потом-то я понял уже, что больше всего ему нравилось власть свою испытывать. Он такое со мной вытворял… и мне нравилось, так нравилось, будто он меня приворожил на веки вечные. Со шлюхами так не поступают, как он со мной. Однажды взял меня с собой в город, притащил на пирушку. Они там вчетвером вино пили и в карты играли, а я смотрел, шуточки их непристойные слушал, краснел, конечно, но так лестно было во взрослой компании сидеть… К ночи Амран проигрался вчистую, встал из-за стола злой, а тут на меня взглянул — и улыбнулся недобро. Говорит: «А хорош собой мой братец, верно? Ставлю на кон его. Кто выиграет, поимеет его прямо на столе». Я обмер, а они все зашумели и согласились. Амран посадил меня к себе на колени и не отпускал, пока игра не кончилась, и вина мне подливал, пока я совсем не захмелел, гладил колени, в шею целовал… И получилось так, что он же и выиграл. Поимел меня прямо на столе, среди разбросанных карт и фишек, я про все забыл, про стыд, про партнеров его, что они смотрят, подмахивал, стонал, извивался… Я еще штаны надеть не успел, как эти трое посовещались, скинулись, отдали Амрану мешочек с серебром, а он им — меня, на всю ночь. Уж они постарались, отодрали меня, куда хотели, за всю ночь ни минутки отдыха не дали, и так, и эдак, и в рот, и в попку, и куда только не… Утром я едва ходить мог, не то что на коня сесть, и Амран посадил меня к себе в седло и всю дорогу до дома обнимал и нашептывал мне, какой я хорошенький и как от меня мужики с ума сходят. Я-то думал, что он после такого разговаривать со мной не будет, а он вон как… Дома отсыпал мне половину того мешочка, сказал: «Заработал». Так я в первый раз с этого дела деньги поимел, и мне так чудно было, ведь самому же понравилось, я брату не признался, но потом вспоминал, и так горячо везде становилось, приятно… они же меня так валяли, Энне, по двое сразу, а третий смотрел, а потом менялись… и без передыху, всю ночь… Амран меня тоже иногда всю ночь… он знаешь какой горячий, мой братец… прямо как ты, Энне, миленький, — залепетал Амрис уже совершенно пьяным голосом, его блудливые зеленые глаза слегка косили от выпитого, он потянулся руками к Гилморну с вполне определенными намерениями и понес совершеннейшую похабщину.

— Любишь грубость, да, лапочка? — промурлыкал Гилморн и швырнул его лицом в подушки, ставя точку в разговоре.

Эру, никто еще ему так не отдавался, как Амрис: жадно, самозабвенно, горячо… он вскрикивал, изгибаясь в пояснице и приподнимая зад, раскрывался навстречу, подставляя любовнику самое нутро, словно бы собственную душу. Он будил неистовую жажду, он был как вино пьянящее, как душный, дурманящий запах летнего поля под жарким солнцем, как бурный поток, который переплываешь поперек течения…