Гилморн

Капитан усмехнулся, заправляя обмякший член обратно в штаны, и сделал вид, что этой реплики не услышал.

— Вы свободны, — сказал он самым светским тоном. — Оружие вам вернут, когда будете уезжать. Во дворце обратитесь к главному распорядителю, он вас проводит, куда нужно.

Чувствуя себя слегка одуревшим, как всегда после бурного и быстрого секса, Гилморн привел себя в порядок и вышел, провожаемый взглядом зеленых глаз, чье выражение было таким знакомым.

Высидев у государыни Арвен Ундомиэль положенные благовоспитанному эльфу полчаса, Гилморн с облегчением откланялся и отправился в отведенные ему покои. Ему подали обед в комнату, как почетному гостю. Он с удовольствием поел, отдохнул, смыл дорожную пыль в купальне, повалялся на перине, сменил одежду, немного побродил по дворцу, одним глазком глянул на то, как государь Элессар принимает умбарских послов, и к наступлению темноты вернулся к себе.

Он ничуть не удивился, когда высокий человек толкнул незапертую дверь и вошел без стука.

Уж конечно, капитану дворцовой стражи не представляло труда узнать, где поселили лихолесского гонца.

На этот раз он был без доспехов и шлема, длинные черные волосы стянуты на затылке в хвост, как носят роханцы и гондорцы.

— Зажги-ка еще свечей, — сказал он уверенным тоном человека, привыкшего командовать.

— Зачем это? Я тебя и так вижу, — игриво откликнулся эльф.

— Зато я хочу разглядеть тебя хорошенько. Ну?

Он прошел к кровати, скидывая на ходу куртку и рубашку, уселся на постель, не сводя глаз с Гилморна. Дождался, пока эльф поставит рядом с кроватью канделябр с тремя свечами, поймал его за край туники и сорвал ее, оставив голым. Взял за плечо, толкнул на кровать — Гилморн подчинился без слова, выгнулся по-кошачьи, опуская голову… он уже был смазан заранее, даже эльфам несладко трахаться без смазки… Гилморн вскрикнул, чувствуя, как твердый, налитой член входит в его дырочку, медленно и неотвратимо, растягивая ее болезненно-сладко-горячо. Капитан отымел его так, что в голове звенело, и сперма текла по животу и ягодицам, и только потом поцеловал, прикусывая пухлую нижнюю губу, и целовал, и не мог оторваться, и член его, прижатый к бедру Гилморна, снова подавал признаки жизни.

— Должно быть, у меня судьба такая — трахаться с вашей семьей, — вслух сказал Гилморн.

— Ты что, сразу меня узнал? — отозвался Амрэль. — Я тебя сразу, но ты ведь не изменился.

— Ты очень похож на отца. Такой же наглый.

— Я всегда о тебе мечтал, сколько себя помню. Скажи спасибо, что не отымел прямо в караулке.

— Тебе было четыре, когда я тебя впервые увидел. Знаешь, что ты сделал? Потянулся ко мне руками и сказал: «Хочу!»

— А когда ты в последний раз приезжал, мне было четырнадцать, кажется. На меня так даже не взглянул, зато к дяде каждую ночь таскался, шлюха эльфийская. Мог бы и мне дать разочек.

Гилморн засмеялся, потянулся под ним, с удовольствием ощущая на себе тяжесть сильного мужского тела.

— Ты же знаешь, я не люблю мальчишек. По-моему, стоило подождать.

— Еще немного, и я бы сам в ваше Захолустье наведался.

Эру, вылитый Норт. Только моложе и… счастливее, что ли? Не такой озлобленный жизнью. Он-то вырос в любви и согласии.

— Как ваш род еще не прервался, если столько народу склонно к мужеложству, — съехидничал Гилморн.

— Да мне, кроме тебя, никто из парней и не нравится, красавчик. Ну-ка, перевернись. Я тебе так засажу, что ходить не сможешь.

Волчья порода. Неукротимые в любви и на войне.

Все-таки была у самого развратного эльфа Средиземья большая и единственная любовь среди смертных: они, эргелионские лорды.

— Как зовут твоего сына, Амрэль? — спросил он, раздвигая пошире ноги.

— Амдар. Когда он подрастет, я отдам ему тебя в наследство.

Учитель фехтования

Отца своего я никогда не любил. Может быть, только в раннем детстве, когда еще не изведал на себе тяжесть его руки. Мать я никогда не знал; так и хочется сказать, что она умерла еще до моего рождения. Доля правды в этом есть: для отца она действительно умерла. Он никогда не говорил о ней, и я боялся расспрашивать. О том, что она не была его женой, я узнал в тот день, когда отец выгнал меня из дому. Как и о том, что я бастард.

Мачеха была добра ко мне, и ее кротость смягчала отцовский нрав. Но она все реже выходила из спальни, месяцами не поднимаясь с кровати, и отец пил, а во хмелю бывал жесток и несдержан, и синяки от его трости, бывало, по неделе не сходили. Но все же я никак не мог привыкнуть держаться от него подальше. К мачехе меня не пускали, и я был предоставлен сам себе — один в темных коридорах замка. Лучше уж грубые пальцы отца, хватающие за ухо, чем липкий страх и холодное дуновение сквозняка, будто кто-то невидимый прошел мимо. И временами отец все-таки был добр со мной, учил меня обращаться с оружием, рассказывал о своих странствиях… в такие минуты мне казалось, что я его люблю и буду любить всегда, если он мне позволит.