Гибель всерьез

Не знаю. Да и неважно. Получив пулю в живот, вы уже не выясняете, какой системы был револьвер и какого калибра пуля, а умираете — и дело с концом. Может быть, пение было прекрасно как никогда и обращено не ко мне, так что я вдруг остро ощутил разницу: как она поет и как говорит со мной. Нет, я не ревную ее к пению, тут другое: когда она поет, я смертельно страдаю, но не от ревности к кому-то, а от своего несовершенства. Страдание бывает похоже на падение в бездонный колодец — все глубже и глубже. Когда поет Омела, я всегда падаю. Мне невыносимо больно. Я думаю: но я же держал ее в объятиях! Держал в объятиях — всего лишь… И вот однажды она пела так, что я потерял себя. Да так и живу до сих пор, будто она все еще поет, поет не умолкая. Я увидел мир объективно, то есть не окрашенным в мой цвет. И видеть его иначе уже не могу. Надеюсь, вы вникли в то, что я сказал: Омела, ее голос, ее пение — иными словами, нескончаемое творчество, постижение Нового Света, Америки духа, воплощение страсти, которой она одержима, — дало мне понимание того, что в мире существую не только я, что я — не весь мир, а лишь ничтожная часть великого сущего, которое не сгинет, если я зажмурюсь, а, напротив, будет продолжаться, двигаться, меняться, так что я помедли секунду с закрытыми глазами — и уже могу не узнать ничего вокруг, — поймите же, благодаря Омеле, благодаря ее пению мне открылось существование других людей, я сделал поразительное открытие: на свете, кроме меня, есть еще и другие — разве могло оно не потрясти, не изменить, не переделать меня? Возможно, благодаря ему я и стал до такой степени другим, что от меня прежнего не уцелело даже отражения в зеркале. Вот и глаза — раньше, когда я еще мог их видеть, были голубыми, а теперь, все говорят, стали черными. Мне это кажется невозможным, но другим виднее, не спорить же с ними.

Тем более что другие — это прежде всего Омела… все началось с ее шутки, вернее, это я сначала принял все за шутку, хотя и чудную! Послушай, Антуан… Антуаном назвала меня Омела… и это имя пристало ко мне, а раньше меня звали подругому… Альфредом, что ли… — послушай, Антуан, что ты сделал со своими глазами? То есть как, что сделал? Как это ты сделал, что они из голубых стали черными?.. Так вот, сначала я не принял ее слов всерьез, но поскольку проверить в зеркале не мог… Ты, верно, изменил мне, Антуан, поэтому и глаза у тебя изменились. Лучше признайся, я не ревнивая, но ненавижу, когда мне врут. И вот мне уже не до спора, голубые у меня глаза или черные, я доказываю, что, если они и почернели, это не значит, что я обманывал Омелу! — Никогда я тебе не изменял! — Неужели никогда? — Послушай, хватит. — Ага, вот видишь! — Ничего я не вижу. В конце концов мы согласились на том, что я не изменял Омеле, а мои глаза потемнели сами собой. Это будет для меня ново — спать с мужчиной, у которого черные глаза. Стало быть, я смотрю на мир черными глазами, такими, какими пожелала их сделать моя любимая. Примерно с того времени я обратился к реализму. Омеле я сказал, что если глаза у меня потемнели, то причиной тому ее пение. На это она ответила: «Я любила твои голубые глаза, но теперь, если бы я спала с голубоглазым, мне казалось бы, что я тебе изменяю…» Что ж, так тому и быть: глаза у меня черные. Хотя самому мне, в глубине души, все представляется иначе: будто Омела изменяет мне настоящему со мною черноглазым.