Гибель гигантов

— И крестьян, которые не желают сдавать зерно, — сказал Григорий. Ему было тяжело мириться с этой жестокой необходимостью. — Но я знаю крестьян: мой отец тоже был крестьянином. Для них самое главное — земля. Многие из них в революцию отхватили здоровые участки и хотят их удержать, что бы ни случилось.

— И что?

— Колчак заявил, что земельная реформа должна основываться на принципе частной собственности.

— И это значит, что крестьянам придется расстаться с полями, которые они отобрали у помещиков.

— Я бы предложил распечатать эту его листовку и вывесить у каждой церкви. После этого, что бы ни делали наши солдаты, крестьяне будут за нас, не за белых.

— Действуй, — сказал Троцкий.

— И еще одно. Объявите амнистию дезертирам. На семь дней: кто вернется в строй в этот срок — избежит наказания. Вряд ли начнется массовое дезертирство, ведь это всего на неделю. А вот привлечь к нам народ это может, особенно когда они поймут, что белые хотят отнять у них землю.

— Ну, давай попробуем.

Вошел ординарец и отдал честь.

— Поступило странное сообщение, товарищ Пешков, и я подумал, вас это заинтересует.

— Говорите.

— Это касается одного из взятых в плен в Бугуруслане. Он был в армии Колчака, но форма на нем американская.

— У белых воюют солдаты со всего света. И это естественно: империалисты поддерживают контрреволюцию.

— Товарищ Пешков, дело не в этом.

— Так в чем?

— Он утверждает, что он ваш брат.

III

Платформа была длинная, а утренний туман так сгустился, что Григорий не видел дальнего конца поезда. Наверняка тут какая-то ошибка, думал он; путаница с именами или переводом. Но сердце билось все сильнее, а нервы были напряжены до звона в ушах. Он не видел брата почти пять лет, и ему часто приходило в голову, что Левка, возможно, давно уже мертв.

Он шел медленно, вглядываясь в клубящуюся мглу. Если это действительно Левка, он должен был сильно измениться. Григорий за эти пять лет потерял передний зуб и пол-уха, да еще морщины, и выражение лица… А как мог измениться Левка?

Через несколько секунд из тумана появились две фигуры: русский солдат в изодранной форме и самодельных башмаках, а рядом — человек, выглядевший как американец. Неужели Левка? У него была короткая стрижка, безусое лицо. Он имел цветущий вид благополучного американского солдата в новенькой красивой форме. Это офицерская форма, отметил Григорий. Им овладело чувство нереальности происходящего. Неужели его брат стал американским офицером?

Пленный смотрел на него во все глаза, и, подойдя ближе, Григорий увидел, что так и есть, это его брат. Он действительно изменился, и дело было не только в сытом и цветущем виде. Он по-другому стоял, у него было другое выражение лица, а главное — другой взгляд. В нем больше не было подростковой самонадеянности, теперь он смотрел настороженно. Он возмужал.

К тому моменту, когда они приблизились на расстояние рукопожатия, Григорий вспомнил обо всех Левкиных прегрешениях, и с его губ было готово сорваться множество обвинений; но он ничего не сказал и только молча раскрыл объятия. Они соприкоснулись щеками, похлопали друг друга по спине и снова обнялись, и Григорий вдруг обнаружил, что плачет.

Он повел Левку к поезду, пришел с ним в вагон, который у него был вместо кабинета, и велел ординарцу принести чай. Они сели в полинялые кресла.

— Так ты пошел в армию? — сказал Григорий, все еще изумленно.

— В Америке обязательная воинская повинность, — сказал Левка.

Вот в чем дело. Добровольно Левка никогда бы не пошел воевать.

— Но ты офицер!

— Ты тоже.

Григорий покачал головой.

— Мы в Красной Армии упразднили чины. Я военный комиссар.

— Но одни велят принести чай, а другие его приносят, — сказал Левка, глядя на входящего ординарца. — Как гордилась бы мама, правда?

— Еще бы. Но почему ты ни разу не написал? Я думал, тебя в живых нет.

— Ах, черт… прости. Я так ужасно чувствовал себя, уехав по твоему билету, и мне все время хотелось сообщить, что у меня уже есть деньги тебе на дорогу. Но я все откладывал, ждал, когда денег будет больше.

Плохая отговорка, но очень характерная для Левки. Он мог не пойти на вечеринку, если ему было не в чем там покрасоваться, и не шел пить с друзьями, если у него не было денег на то, чтобы всех угостить.

Григорий вспомнил еще одно предательство.

— Ты не сказал мне, уезжая, что Катерина беременна.

— Беременна?! Но я не знал.

— Знал. И велел ей не говорить мне.

Левка на секунду растерялся — его поймали на лжи, однако тут же пришел в себя и начал контрнаступление:

— А тот корабль, на который ты меня посадил, не шел до Нью-Йорка! Он высадил нас в захолустном городишке Кардиффе. И мне пришлось работать много месяцев в шахте, чтобы скопить на новый билет.

На миг Григорий даже почувствовал себя виноватым; но потом вспомнил, как Левка выпрашивал у него этот билет.

— Может, не стоило помогать тебе бежать от полиции? — спросил он жестко.

— Ты сделал для меня все что мог, — неохотно признал Левка. Потом тепло улыбнулся — когда он так улыбался, Григорий мог простить ему что угодно — и добавил: — Как всегда. С тех самых пор как умерла мама.