Геворг Марзпетуни

Седа смутилась. Испуганными, немигающими глазами смотрела она на Саакануйш, не понимая причины ее гнева. Но царица молчала. Опустив глаза, она сурово смотрела вниз. Прошло несколько минут. Волнение уступило место здравому рассудку. Царица подняла глаза. Робкий взгляд и искаженное страданием лицо кормилицы заставили сжаться ее чуткое сердце. «Стоит ли из-за него обижать бедняжку? Зачем так упорно лицемерить?» — подумала царица и, протянув руку кормилице, ласково сказала:

— Седа, подойди, дай мне твою руку.

Седа подошла нерешительными шагами, не осмеливаясь протянуть своей руки.

— Подойди, дай мне руку!

Седа протянула царице свою мягкую белую руку.

Саакануйш взяла ее и нежно, глядя в глаза кормилице, произнесла:

— Мать Седа, я тебя обидела, прости меня! — Сказав это, она поцеловала руку кормилицы так быстро, что Седа не успела ей помешать.

— Моя царица, моя славная повелительница, что ты делаешь? — вздрогнув, воскликнула Седа и, опустившись перед Саакануйш на колени, прильнула к ней. Не в силах сдержать себя, она расплакалась.

— Не волнуйся, Седа, я поцеловала руку, которую много раз целовала в детстве, она так часто ласкала меня и оберегала. Я поцеловала руку женщины, которая выкормила меня своим молоком и была мне второй матерью. Встань, Седа, обними свою Саакануйш. Помнишь, ты не раз говорила, что имя Саакануйш очень длинное и тебе хочется называть меня Саануйш? Как безвозвратно умчались нежные дни детства и сколько радостей бесследно исчезло вместе с ними! Из всего прошлого ты одна осталась у меня, моя добрая Седа. Встань, обними и поцелуй меня.

Седа поднялась и, взяв в свои руки прекрасную голову царицы, стала покрывать поцелуями ее светлый лоб и обнаженные плечи, наполовину прикрытые густыми волнистыми волосами.

— Ах, как нежны материнские поцелуи! — прошептала Саакануйш и, прильнув к кормилице, зарыдала. — У меня нет матери, Седа! Будь же мне матерью.

— Не плачь, моя бесценная Саануйш, я твоя мать, твоя служанка, твоя раба! Не плачь, моя дорогая повелительница!

Они долго плакали в объятиях друг у друга. Потом кормилица встала и подошла к столу. Взяв чашу, она наполнила ее фруктовым соком и подала царице.

— Выпей, это успокоит тебя.

Но Саакануйш, не видя и не слыша ничего, вдруг заговорила словно в забытьи:

— Ах, Седа, почему я не вышла замуж за какого-нибудь пастуха?..

— Что ты говоришь, царица? — в недоумении спросила Седа.

— Да, тогда наши князья стали бы высмеивать Саака Севада. Сказали бы, что могущественный князь Гардмана выдал свою дочь за горного пастуха. Я не была бы армянской царицей, супругой Ашота Железного, меня бы не украшали великолепные драгоценности, золотая парча, серебро и слоновая кость. И войска не склоняли бы передо мной знамена и копья. Но в пастушьей хижине моя душа и сердце были бы спокойны, мой отец и любимый брат не лишились бы зрения, и я тайными слезами и вздохами не оплакивала бы беспрестанно старость одного и цветущую молодость другого… И все из-за наглой и низкой женщины… Ах, я теряю рассудок, как подумаю об этом…

— Царица, ты опять волнуешься. Выпей, умоляю тебя! Напиток успокоит твое сердце, — просила Седа.

Царица взяла чашу и отпила немного. Освежающий напиток умерил огонь, горевший в ее сердце. Она умолкла. Седа, воспользовавшись этим, выбрала из принесенных прислужницей фруктов кисть золотистого винограда и подала ее царице.

— Это тоже успокоит тебя, отведай несколько ягод, — предложила она.

— Хорошо, но присядь ко мне и расскажи все, что знаешь, — велела Саакануйш.

Седа повиновалась. Придвинув к постели скамью, она села.

— Так. Теперь начинай.

— Ты взволнована, моя царица. Зачем говорить о наших несчастьях? — взмолилась Седа.

— Я желаю знать все, что знают другие о моем горе. Это необходимо, это может помочь делу, и потому ты должна рассказать мне не только то, что знаешь сама, но и все, что слышала от других.

— Если это поможет тебе…

— Да, непременно поможет, — сказала царица повелительным тоном.

Седа склонила голову и погрузилась в раздумье. Она, видимо, старалась воскресить в памяти прошлое. Это было нетрудно. То, о чем она должна была рассказать, произошло в течение последних четырех-пяти лет. Седа ничего еще не успела забыть. Но ее мучила мысль, рассказать ли царице все, что было ей известно, или только то, что могло удовлетворить любопытство Саакануйш и не причинить ей новых огорчений. Царица догадалась о сомнениях Седы и сказала с грустной улыбкой:

— Знаю, моя добрая Седа, почему ты не решаешься говорить. Ты не хочешь волновать меня, не так ли? Но скрытая рана доставляет больше страданий, чем открытая. Говори свободно и искренне. Этим ты принесешь облегчение моему сердцу, а я обещаю тебе, что буду слушать спокойно.

— Да, моя славная царица, я боялась, не взволнует ли тебя мой рассказ. Но теперь, раз ты угадала мои мысли и обещаешь слушать спокойно, я поведаю все, что знаю, не утаив ничего, если это, как ты говоришь, может помочь тебе.

Седа уселась поудобнее, поправила полы своей одежды и, устремив взгляд на полную ожидания Саакануйш, начала мягким спокойным голосом свой рассказ.