Гёте. Жизнь как произведение искусства

Ты знаешь, друг, как музу я любил,
Как сердце билось в гневе справедливом
На тех, кто в жизни только лишь закон
Или святыни храмовые чтил.
<…>
Как верил я (и как я ошибался!),
Что муза мне близка и часто шлет
Мне песню.
<…>
Но по прибытьи в Лейпциг пелена
Исчезла с глаз моих, когда мужей
Великих лицезрел и понял я,
Какой к вершинам славы путь тяжелый.
Увидел я, что мой большой полет
На деле был лишь жалким трепыханьем
Червя в пыли, который вдруг орла
Заметил и за ним стремится ввысь.

Прежде чем эти стенания успевают надоесть, автор находит остроумное решение: червя, с завистью смотрящего на полет орла, вдруг подхватывает вихрь и вместе с пылью поднимает вверх! И тогда он тоже чувствует себя равным орлу – на один миг, пока не стихнул вихрь.

И пыль опять с высот спадает вниз,
И с ней – червяк. И снова он в пыли[68].

Впрочем, молодой поэт явно преувеличивает, называя себя совершенно раздавленным, ибо, несмотря ни на что, он продолжает сочинять. В своих стихах он спорит с собственной музой и сомневается в своем таланте. Пока же, пишет он сестре в сентябре 1766 года, он намерен использовать свои вирши для украшения собственных писем.

Сейчас он еще чувствует неуверенность перед «великими мужами» литературы, которые задают тон в Лейпциге. Самому значительному из них, Лессингу, он даже не решается показаться на глаза. Между тем у него была возможность познакомиться с живым классиком, когда тот останавливался в Лейпциге во время премьеры «Минны фон Барнхельм».

Другим местным корифеем был профессор Геллерт. Благодаря своим басням, комедиям и роману «Жизнь графини шведской Г.» он стал, пожалуй, самым знаменитым и читаемым автором в Германии. Клопштока почитали, но читали Геллерта. Просветительские идеи у него сочетались с прочувствованной манерой изложения и поэтому находили отклик, а воспитательные намерения были скрыты за непринужденным тоном повествования. Геллерт не утруждал своих читателей, избегал крайностей и был разумен и умеренно благочестив. Вот как, например, он начинает свою оду во славу божественного творения:

«Кто отворил земную твердь, // Снабдив нас всем с избытком?»[69] Его стихи хорошо ложились на музыку, и их можно было исполнять в церкви, а его басни подходили для школьных букварей. Геллерт не чурается морализма и практических советов. Поэтов он наставляет так: «Хотите мир зажечь своим умом, // Так пойте, пока пламя не угасло»[70]. В нем это пламя угасло за несколько лет до смерти. На тот момент, когда Гёте ходил на его лекции, он уже не писал стихов, а с кафедры говорил главным образом о морали – больной, скромный человек с еле слышным голосом и осторожными движениями. Тем не менее он по-прежнему пользовался большим уважением. На занятия он приезжал верхом на белой лошади, подаренной курфюрстом: неспешной рысцой она подходила к зданию университета. Студенты могли приносить ему свои литературные опусы, Геллерт брал их к себе домой, правил красным чернилами, а на следующем занятии обсуждал некоторые из этих произведений. При этом он придерживался принципа, что молодые люди должны прежде всего научиться четко выражаться в прозе. Стихи он принимал очень неохотно. В «Поэзии и правде» чувствуется обида Гете на то, что Геллерт не обратил внимания на дарование молодого поэта, который принес ему стихотворение, написанное в честь бракосочетания дяди Гёте Текстора. Геллерт тотчас же передал работу своему заместителю и преемнику Клодиусу. Тот не пожалел красных чернил, так как Гёте в своих стихах помянул половину Олимпа, впрочем, скорее, для создания комического эффекта, ускользнувшего от внимания Клодиуса.