— Да уж теперь как же иначе?.. Как я уже сказала, ни слова не говорил бедняжка аж до четырех годиков, да и потом… одно горе… только м-м-м и все в таком роде. У меня сердце разрывалось на части каждый раз, как он открывал свой ротик… Я же видела, какой он умненький и вообще… А ничего путного выговорить не мог. Как ни старался.
— Но сейчас он так хорошо говорит!
Дафна не нашла, что еще сказать в первые минуты. Даже подумала, не сочинила ли сидящая перед ней женщина всю эту трогательную историю.
Миссис Коулсон заговорила снова:
— А чего ему стоило, бедняжечке, исправлять себя… Свою речь, значит. Уж кто, как не я, помнит все это… Семь лет, семь долгих лет учился он говорить. Если бы не его няня… Дай Бог памяти, как ее звали?.. Ах, да, няня Хопкинс. Святая женщина, скажу я вам. Поистине святая! Как любила ребенка! Собственного так не каждый любит. Я тогда была уже помощницей экономки, и няня часто звала меня поговорить с мастером Саймоном. А уж он старался! Он старался!
Миссис Коулсон опять вытерла слезы.
— Ему было очень трудно? — прошептала Дафна.
— Не то слово! Иногда я думала, мальчик просто не выдержит. С головкой что случится или еще чего… Но он был упорный. Видит Бог, упрямый был ребенок. Не видывала я таких настойчивых детей. — Она горестно покачала головой. — А отец ну никак не признавал его. Ни в какую… Это… это…
— Разбивало вам сердце, — само собой вырвалось у Дафны. — Ваш рассказ разбивает и мое сердце, — прибавила она.
Последовала долгая пауза, в течение которой миссис Коулсон допила чай и, приняв продолжающееся молчание за знак того, что хозяйка хочет остаться одна, поднялась.
— Благодарю вашу светлость за то, что удостоили вниманием мой рассказ, — сказала она.
Дафна взглянула на нее, словно не вполне понимая, о чем та говорит и как очутилась здесь, в комнате. Ей в самом деле хотелось сейчас в одиночестве обдумать услышанное.
Миссис Коулсон поклонилась и молча вышла.
Глава 16
Как удивительно, размышлял Саймон, они женаты всего какие-то две недели, а кажется, это произошло давным-давно — такое спокойствие и умиротворение он ощущал сейчас в душе, стоя босиком на пороге своей туалетной комнаты с шейным платком в руках, глядя, как его жена расчесывает на ночь волосы перед зеркалом.
Точно то же он видел вчера, и позавчера, и в этой незыблемости было нечто от мира, от вечности.