Герцог

Сильным человеком Феба не была; напора маловато, для иронии – поздновато. Что касается жалости, то за что бы ей жалеть его? Адюльгер? – дело обычное, они оба не принимают его всерьез. И уж, с ее точки зрения, обладать телом Маделин не Бог весть какое везение. Жалости, может, заслуживала глупейшая умственность Герцога, его несуразная манера осмысливать свои неприятности в высоких категориях; наконец, его можно пожалеть за страдания. Только, наверное, сердца ей едва хватало разобраться со своей жизнью. Герцог был уверен, что она винит его в раздувшемся зазнайстве Герсбаха: Герсбах – общественный деятель, Герсбах – поэт, телевизионный интеллектуал, читающий лекции о Мартине Бубере(Мартин Бубер (1878-1965) – еврейский религиозный философ и писатель, близкий к диалектической теологии и экзистенциализму) в Хадассе (Хадасса – женская еврейская организация). Герцог сам ввел его в культурную жизнь Чикаго.

– Вэл у себя в комнате, – сказала она. – Извини, мне надо собрать мальчика в Темпл (Синагога у евреев-реформистов).

Герсбах навешивал книжные полки. Сосредоточенный, тяжелый, замедленный в движениях, он размечал доски, стену, писал на штукатурке цифры. Ловко управлялся с ватерпасом, подбивал костыли. Толстое, кирпично-красное, вдумчивое лицо, широкая грудь, скособоченная на протез фигура; слушая рассказ Герцога о дикой вспышке Маделин, он привередливо подбирал сверло для электродрели.

– Мы уже ложились.

– Так. – Он заметно сдерживал себя.

– Разделись.

– Какие-нибудь попытки были? – Его голос посуровел.

– С моей стороны? Нет. Она отгородилась стеной из русских книг. Владимир Киевский, Тихон Задонский. В моей постели! Мало они травили моих предков! Она всю библиотеку перерыла. Тащит всякую заваль, которую пятьдесят лет никто не брал. Там уже бумага крошится.

– Опять жаловался?

– Не без того, «наверно. Скорлупа, кости, банки консервные – под столом, под диваном… Каково ребенку все это видеть?

– Вот где твоя ошибка! Она терпеть не может занудного лживого тона. Если ты хочешь, чтобы я помог утрясти это дело, я буду говорить начистоту. Ни для кого не секрет, что вы оба для меня самые дорогие люди. И я тебя предупреждаю, хавер (Приятель): не мелочись. Кончай с этим поносом и будь абсолютно честным и серьезным.

– Я понимаю, – сказал Герцог, – она переживает кризис, ищет себя. А я, бывает, срываюсь. Мы с Эдвигом обсуждали эту проблему. Но в воскресенье вечером…

– Ты уверен, что не приставал к ней?

– Конечно. Так вышло, что мы были близки накануне ночью. Герсбах страшно рассердился. Уставив на Мозеса кирпично-красные глаза, он сказал: – Я не спрашивал тебя об этом. Я спрашивал про воскресенье. Научись, черт побери, простым вещам. Если ты не будешь со мной честным, я ни хера не смогу для тебя сделать.

– Да почему же мне не быть честным с тобой? – Мозеса озадачили несдержанность, яростно-пылающий взгляд Герсбаха.

Тем не менее. Ты виляешь.

Под неотступным карим взглядом Мозес признавал обвинение. У Герсбаха глаза пророка, шофета – вот именно: судьи Израилева, царя. Загадочный он человек, Валентайн Герсбах. – Мы были близки накануне ночью. И сразу после этого она включила свет, взяла какой-то пыльный русский том, поставила его себе на грудь и стала читать. Я еще был с ней, когда она тянулась за книгой. Ни поцелуя, ни последней ласки. Только дергает своим носом.

Валентайн смутно улыбнулся. – Может, вам врозь спать?

– Можно, конечно, перебраться в детскую. Только Джун и так плохо спит. Ночью встает и бродит в пижаме. Проснусь, а она у моей постели. Часто мокрая. Она чувствует напряжение.

– Кончай про ребенка. Не припутывай ее сюда.

Герцог понурил голову. Он чувствовал, как подступают слезы. Герсбах вздохнул и медленно прошелся вдоль стены ныряющей походкой гондольера. – Я объяснял тебе на прошлой неделе… – сказал он. – Повтори еще раз. Я не в состоянии соображать.

– Тогда слушай. Обсудим проблему снова.

Красивому лицу Герцога невзгоды нанесли серьезный урон – изуродовали, попросту говоря. Жертвы его самовлюбленности могли торжествовать, видя такое его падение. Он словно в насмешку преобразился. И такой же насмешкой были рацеи Герсбаха: пылкие, несдержанные, солоноватые речи пародировали взыскующую тягу ввысь, вглубь, к обретениям. Подставившись холодному солнцу, Мозес сидел у окна и слушал. Шторы с золочеными желобчатыми карнизами лежали на столе вперемешку с досками и книгами.

– В одном ты можешь быть уверен, брудер (Брат), – сказал Валентайн. – Я не имею своего интереса. У меня нет тут предвзятости. – Валентайн любил ввернуть фразочку на идише – как правило, не к месту. Герцог унаследовал идиш благородных кровей. Язык резников, ломовиков, простонародья, отзывавшийся в речи Валентайна, его коробил, за что он себя и казнил: Господи Боже! никак родословные предрассудки, нелепицы утраченного мира! – Не будем про то, чем ты дышишь, – сказал Герсбах. – Допустим, ты гнида. Допустим даже – уголовник. Ничто – повторяю: ничто! – не поколеблет моей дружбы. Это не жук насрал, ты прекрасно знаешь. Я стерплю все, что ты мне сделал.