Герцен

"Заключение, к которому приходит Чаадаев (через несколько месяцев Герцен узнал имя автора и даже, оказывается, один раз мельком видел его на обеде у графа Орлова. — В.П.), не выдерживает никакой критики, и не тем важно это письмо; свое значение оно сохраняет благодаря лиризму сурового негодования, которое потрясает душу и надолго оставляет ее под тяжелым впечатлением. Автора упрекали в жестокости, но она-то и является его наибольшей заслугой. Не надобно нас щадить: мы слишком быстро забываем свое положение, мы слишком привыкли развлекаться в тюремных стенах" — так резюмирует Герцен в книге, написанной им в 1850 году, "О развитии революционных идей в России".

Герцен принимал упрек, брошенный Чаадаевым поколению, которое шло сразу следом за декабристами. Идеи декабристов не схоронишь в сибирских рудниках, но где люди, подхватившие их, воплотившие в жизнь? В лучшем случае они в ссылке. А ведь Герцен, его друзья уже шагнули за те пределы дворянской ограниченности, печать которой так отчетливо виделась на планах и проектах героев 14 декабря.

Еще не утихли "тихие споры" вокруг письма, когда до Вятки докатился поразительный слух, право, он стоил "Письма" — Николай I приказал считать Чаадаева сумасшедшим. Ему предписано не выходить из дома, и "сердобольный царь" повелел снабжать "слабоумного" даровыми лекарствами и даровым медицинским пособием врачей. Это было уже открытым глумлением над человеческим достоинством.

Герцен правильно понял "Письмо" Чаадаева, его сильные и слабые стороны, и это при том, что Александр Иванович не знал, не читал других писем Чаадаева. А ведь их было всего восемь. И первое Чаадаев написал еще в 1829 году. С ним был знаком Пушкин. Все восемь были опубликованы только через сто лет после первого. Мыслитель имеет право и на ошибку — Чаадаев ошибается в своих оценках событий 14 декабря. Но он не ошибался в главном: корень всех зол России — крепостничество и самодержавие.

Не все письма Герцена сохранились. Некоторые уничтожались получателями тут же по их прочтении, другие затерялись. Пока же нет письма, которым Герцен откликнулся на смерть любимого поэта. Потом он писал: "…Пушкин был убит на дуэли одним из чужеземных наемных убийц, которые… готовы предложить свою шпагу к услугам любого деспотизма. Он пал в расцвете сил, не допев своих песен и не досказав того, что мог бы сказать". Это написано в той же работе "О развитии революционных идей в России". Чаадаев и Пушкин — они как вехи развития идей, на которых воспитывался Герцен.

Герцен снова за письменным столом. Еще в июне 1836 года он писал Наташе: "Все яркое, цветистое моей юности я опишу отдельными статьями, повестями, вымышленными по форме, но истинными по чувству". Герцена привлекают автобиографические сюжеты с самого начала его литературной работы. "Яркое", "цветистое" — наверное, в юности было немало запавших в душу, в сердце таких сцен. Но здесь, в Вятке, все это отодвинулось, заслонилось разъедающей и душу и сердце драмой — романом с Медведевой. Это ли не сюжет для романтической повести с трагической развязкой? Повесть называется "Елена". В предисловии к лондонскому изданию романа "Кто виноват?" Герцен вспомнил об этой повести (и ошибся, отнеся ее целиком к 1838 году, повесть в основном писалась в Вятке): "Мне хотелось повестью смягчить укоряющее воспоминание, примириться с собой и забросить цветами один женский образ, чтоб на нем не было видно слез. Разумеется, что я не сладил с своей задачей…" "Елена" даже не повесть, а скорее набросок, отрывок. И его Герцен пытается написать по ранее выработанной формуле: "все вымысел, но основа — истина". Но вымысел увлек его далеко от истины. Только потому, что Герцен в письмах и в "Былом и думах" пояснил замысел "Елены", можно утверждать, что "истина" — это роман с Медведевой. Здесь полный набор романтических аксессуаров — и рок, и карлы, и сумасшествие главного героя — князя, и монастырский хор, возвещающий прощение князю, погубившему своей изменой любимую, и его чудесное исцеление. Герцен быстро разочаровался в повести. 11 ноября l836 года он пишет Наташе: "Повесть остановилась. Занятия другие есть". Еще через полгода Герцен приходит к убеждению, что "писать повести, кажется, не мое дело". Текст "Елены" был все же послан с Кетчером Наташе, но и Кетчер, который пытался пристроить повесть в "Сыне Отечества", сделать этого не сумел, а может быть, и не захотел. Но потом долго грозил Герцену, говоря, что, "если ты не напишешь новой статьи, — я напечатаю твою повесть, она — у меня!"