Герой своего времени

Бестужев не жил в казарме, а снимал две комнатенки в нижнем этаже небольшого домика; здесь он сбрасывал шинель солдата, надевал персидский халат и шелковую ермолку на голову, садился к столу — писать! Русский читатель ждал от него новых повестей — о турнирах и любви, о чести и славе. А по ночам он слышал дикие крики и выстрелы в городе… Шнитников его предупреждал:

— Александр Александрович, будьте осторожны, голубчик!

Вокруг бродят шайки Кази-Муллы, и в Дербенте сейчас неспокойно.

— Я свою жизнь, если что случится, — отвечал Бестужев, — отдам очень дорого. Сплю с пистолетом под подушкой!

Кази-Мулла (учитель и пестун Шамиля, тогда еще молодого разбойника) неожиданно спустился с гор и замкнул Дербент в осаде. Начались сражения, Бестужев ринулся в схватки с таким же пылом, с каким писал свои повести.

— Один «Георгий» меня миновал, — признавался он друзьям, — но теперь пусть лучше погибну, а крест добуду…

Шайки Кази-Муллы отбросили, и в гарнизон прислали два Георгиевских креста для самых отличившихся рядовых.

— Ляксандру Бестужеву.., ему и дать! — галдели солдаты. — Он и пулей чеченца брал, он и на штык неробок.

«Приговор рядовых» отправили в Тифлис, и Бестужев не сомневался, что Паскевич утвердит его награждение. В это время он любил и был горячо любим.

Ты пьешь любви коварный мед, От чаши уст не отнимая…

Готовишь гибельный озноб — И поздний плач, и ранний гроб.

Оленька Нестерцова, дочь солдата, навещала его по вечерам — красивая хохотунья, резвая, как котенок, она (именно она!) умела разгонять его мрачные мысли.

— Вот, Оленька! Добуду эполеты, уйду в отставку и вернусь в Питер, чтобы писать и писать.

— А меня с собой не возьмешь разве?

— Глупая! Мы уже не расстанемся…

Женитьба на солдатской дочери Бестужева не страшила, ибо отец его, дворянин старого рода, был женат на крестьянке.

Майор Шнитников и Таисия Максимовна обнадеживали декабриста:

— Быть не может, чтобы в Тифлисе не утвердили «приговор» о награждении вашем. Вот уж попразднуем!..

Однако в восемь часов вечера 23 февраля 1833 года какой-то злобный рок произнес свое мрачное слово: нет. Оленька Нестерцова, как обычно, пришла навестить Бестужева, но в комнатах его не оказалось, а денщик Сысоев раздувал на крыльце самовар.

— Аксен, — спросила его девушка, — не знаешь ли, где сейчас Александр Александрович?

— Да наверху.., у штабс-капитана Жукова с разговорами.

Вишь, самовар им готовлю, да не разгорается, язва окаянная!

— Скажи, что я пришла.

— Ага. Скажу…

Выписка из архивов дербентской полиции: «Бестужев явился на зов.., между им и Нестерцовой завязался разговор, принявший скоро оживленный характер. Собеседники много хохотали, Нестерцова в порыве веселости соскакивала с кровати, прыгала по комнате и потом бросалась опять на кровать. Она „весело резвилась“, — по ея собственному выражению, но вдруг…»

Раздался выстрел, комнату заволокло пороховым дымом.

— Ну, вот и все.., прощай, дружок! — сказала она.

Свеча, выпав из руки Бестужева, погасла. Он выбежал в сени, чтобы разжечь вторую, а когда вернулся, пороховой угар в комнате уже разволокло на тонкие нити. Ольга лежала поперек кровати, платье ее намокало от крови, она безжизненно и медленно сползала вниз головою на пол, при этом продолжая еще шептать:

— Это я.., одна лишь я виновата. Бедный ты…

— Нет! — закричал Бестужев, разрыдавшись над нею.

Он совсем забыл, что сегодня ночью, проснувшись от криков, взвел курок и сунул пистолет под подушку. Оружие лежало между стенкою и подушкой; Ольга нечаянно тронула его — и пуля вошла в нее! Со второго этажа спустился штабс-капитан Жуков:

— Самовар готов. А чего здесь стреляли?

— Сашка не виноват, — сказала Ольга, зажимая ладонью рану, и пальцы ее казались покрытыми ярко-вишневым лаком.

Жуков остолбенел от увиденного.

— Беги к Шнитникову, — попросил его Бестужев. — Расскажи ему все, что видел…

Врачи не могли спасти девушку. Ольга умирала в жестоких страданиях, но до самого последнего мгновения (уже в бреду) благородная подруга декабриста повторяла только одно:

— Бестужев не виноват.., резвилась я, глупая. И не знала, что пистолет… Сашка любил меня, а я любила моего Сашку…

Казалось бы, все ясно: роковая случайность. Шнитников, выслушав следователей, посчитал дело законченным. Но не так думал командир батальона Васильев.

— Он и на помазанников божиих руку поднимал, — говорил Васильев, намекая на участие Бестужева в восстании декабристов. — Так что ему стоит шлепнуть из пистоля какую-то безродную девку?

Началось второе — придирчивое — расследование.

— Зачем вы держали заряженный пистолет наготове?

— А как же иначе! — отвечал Бестужев. — На днях в соседнем доме изрубили целое семейство, в доме напротив зарезали женщин, под моими окнами не раз находили убитых… Я не страшусь погибнуть в бою, но мне противна сама мысль, что я могу быть зарезан презренным вором. Потому и держал пистолет под подушкой!