Герои пустынных горизонтов

Им снова овладело отчаяние, все казалось ему безнадежным, но не потому, что он не сумел воодушевить полсотни бродяг на фантастический подвиг, каким должен был явиться захват аэродрома. Причина была в самих этих людях, в чем-то глубоко вкоренившемся в их души. Вековая привычка к угнетению и нужде вытравила в них всякую надежду, и эта безнадежность передавалась Гордону, он не мог заставить себя произносить вдохновляющие речи перед этими обнищавшими духом людьми. И в то же время он знал, что вина не их, а его, что он просто оказался не в силах выполнить ту вполне конкретную задачу, которая его сюда привела. Он вдруг утратил веру в самого себя, в свою преданность делу арабов — ведь служение ему означало в конце концов служение этим самым людям.

Погода тоже действовала на него угнетающе. Два дня свирепствовала буря, свинцовые тучи обложили небо, и потоки дождя едва не затопили лагерь. На третий день в вади вдруг появился Талиб. Один его вид наводил на мысль о подкупе и вероломстве, так как под ним был великолепный желтый залул[13] с мягкими ласковыми губами — необычное явление в дни, когда хороший верблюд стал редкостью в пустыне. Его свиту составляли десять или двенадцать воинов; все они тоже сидели на крепких, упитанных животных, но одеты были в лохмотья, и на худых, обтянутых кожей лицах лежала суровая печать нищеты.

Талиб хрипло пролаял слова приветствия, затем спешился и заключил в объятия сначала Гордона, потом Смита. После этого он справился о своем соплеменнике — поэте Ва-уле.

— Он поехал к Хамиду, — солгал Гордон: на самом деле Ва-ул был где-то неподалеку в вади. — Он поехал к Хамиду сказать, что твою помощь делу племен можно купить за деньги.

— О, твоя голова стоит денег! — сказал Талиб и засмеялся, довольный своим тонким намеком. — Вот смотри, — продолжал он. — Я привез тебе дар. Единственный, какой я мог теперь привезти из пустыни.

Сказав это — с горечью и в то же время не без хитрости, — Талиб подошел к одному из своих верблюдов и за ноги стащил на землю лежавшего поперек седла связанного бахразского солдата. Пленник попытался встать, жалобно взывая о пощаде.

— На колени! — крикнул Талиб, пнув его ногой. — Вот твой новый господин, — хоть он инглизи, в нем больше арабского, чем в тебе.

Несчастный пригнул голову и тихо всхлипывал, готовый к самому худшему.

— Что это? — спросил Гордон. — Зачем ты его привез сюда?

— Для ответа! — объявил Талиб. — Хамид хочет, чтобы я восстал против Бахраза. Вот мой ответ Хамиду. Смотри! — Он снял кривую саблю, висевшую через плечо.

— Нет, нет!.. — воскликнул Гордон.

— Молись! — закричал Талиб бахразцу. Кряхтя по-стариковски, он взмахнул саблей и с силой ударил коленопреклоненного солдата по затылку. Крик ужаса вырвался у всех, кто был свидетелем этого жестокого убийства, даже у людей из свиты Талиба.

— Ох-хо-хо! — заныл Талиб, словно у него душа с телом расставалась. — И я должен был вот так зарубить этого пса! Да ниспошлет аллах свое проклятие бахразским свиньям за то, что по их вине все мы превращаемся в зверей!

— Ты убил человека, стоявшего на коленях! — сказал Гордон, и гримаса невыразимого презрения перекосила его рот.

— Пса, Гордон. Не человека, а пса. Но теперь ты знаешь мой ответ. — Он пренебрежительно повел рукой в сторону убитого солдата. — Я приехал поговорить с тобой о восстании.

Закрыв глаза, чтобы не видеть страшного зрелища, Гордон пошел прочь. Но Талиб семенил за ним и говорил, говорил не умолкая. То, что сейчас произошло, — знак его намерений, говорил он. Так он будет поступать и впредь. Он готов восстать, готов оказать Хамиду помощь, о которой тот просит, только пусть сперва Гордон отправится вместе с ним в Камр, чтобы раз навсегда покончить с Юнисом и с его племенем, которое позорит все племена. Ведь известно, что Юнис — трус и предатель, сам набит деньгами, толстобрюхий плут, а своих соплеменников обратил в землекопов; и он, Талиб, лишь тогда сможет без опасений и с чистой душой примкнуть к восстанию, когда нанесет сокрушительный удар своему старому врагу.

Гордон слышал голос Талиба, узнавал коварство Талиба в этом хитром плане — за обещание помощи выторговать у Хамида безмолвное согласие на грабительский набег на Камр. Но за всем этим он угадывал чужую направляющую руку; так он и сказал старику, в оскорбительных словах разоблачив его корыстные расчеты.

Тогда Талиб раскричался: его народ умирает с голоду, это его единственная надежда на спасение. Но Гордон в ответ пригрозил, что, если Талиб совершит набег на Юниса, Хамид нападет на него, на Талиба; пусть не надеется, что ему, как старому другу отца Хамида, всегда все будет сходить с рук. Да Гордон сам возьмет свои броневики и сотрет его с лица земли. Они еще долго и яростно спорили, но наконец Талиб выдохся и, посмотрев на Гордона бесчеловечным взглядом оценщика, сказал, повторяя уже сказанное раньше:

— Твоя голова стоит денег. Остерегайся, брат. Прошу тебя, остерегайся!