Герои пустынных горизонтов

Этот мелодраматический выкрик спас мне жизнь. Он послужил сигналом тревоги Хамиду, и тот вовремя отбил руку Саада, не дав ей довершить смертоносный взмах. Удар был настолько силен, что Саад вскрикнул от боли. Выходило неладно, и это стало особенно ясно минуту спустя, потому что Саад, опомнясь, разразился неистовыми воплями, именем покойного отца призывая веру и небо в свидетели того, что брат ударил его, вступившись за неверного.

Дело принимало дурной оборот, а Хамид еще подлил масла в огонь, приказав всем разойтись, чем как бы подчеркнул их причастность к происшествию. При этом он снова осыпал их бранью, кричал, что нет правды, кроме как у бога и самых смиренных из его слуг, они же все — воры, убийцы, предатели и слепые, слепые глупцы.

Потом, овладев собой, он умолк и сумрачно смотрел, как один за другим участники совета покидали шатер. На миг мне показалось, что он ждет, не обернется ли кто, чтобы укорить его за чрезмерную крутость, но ни у кого не хватило на это мужества, находчивости или душевной простоты.

Впрочем, нашлось одно исключение.

Бедный Юнис Ибрахим из Камра, отец юного Фахда, у которого Азми вырезал сердце из груди, не ушел вместе с остальными. Он приблизился к Хамиду, поцеловал его рукав, вздохнул и прослезился. У бедного Юниса глаза на мокром месте с тех самых пор, как бахразцы учинили над ним расправу за участие в первом восстании и водили его в цепях по городским улицам. Но плачет он больше от жалости к самому себе, и потому его слезы не трогают и не волнуют.

Сейчас, однако, этими слезами он искупал долгие годы трусости и боязливой оглядки — искупал сторицею, потому что не дал Хамиду почувствовать себя одиноким. Я знал, что старик ненавидит Азми за зверское убийство сына и что эта ненависть во многом изменила его (я заметил это при нашей встрече у Фримена), но я никогда не чувствовал к нему расположения — слишком уж он был груб, неотесан, слишком-много было в нем от дикарского царька. Иное дело его сын Фахд: в том всегда чувствовалось благородство натуры, и я искренне любил его. Он был предан Хамиду и делу восстания — на свою погибель. Но в то же время он оставался преданным сыном: убийцы настигли его, когда он спешил на помощь к старику-отцу.

С тех пор как бедный Юнис начал свое хождение по мукам, круг времени успел замкнуться не только для Фахда, но и для восстания. Двадцать с лишком лет назад, когда Бахраз сломил Юниса и превратил его в жалкого землероба, был переломлен и хребет первого восстания. И сейчас жест Юниса служил как бы символическим знаком победы Хамида, словно победа уже была одержана. Ни разу еще — даже после захвата нефтепромыслов — не было у меня такого полного ощущения победы, как при виде Юниса, склонившегося к рукаву Хамида.

Да, я знаю, мы победили, и потому сейчас только начинаются настоящие трудности — не для меня одного, но для всех нас. Дело серьезное.

А теперь я снова должен сделать перерыв, потому что становится уже темно. Да и пора мне в путь. Мы с Хамидом поедем сейчас в лагерь Зейна. Это не так уж далеко; но у меня такое чувство, будто передо мной лежит бесконечная пустыня ада, — вероятно, потому, что я знаю: настал час оказать последнюю услугу восстанию.

Perdo! [29]Perdo! Perdo!

Сейчас, когда я снова пишу, все это уже позади, а впереди через несколько часов — нефтепромыслы, пока едва различимые в предрассветном тумане. Мои спутники спят, пользуясь недолгим привалом, а я — что для меня сон? Мне теперь особенно ненавистны эти черные пустые часы, когда бездействуют и разум и чувства. Я все больше и больше дорожу каждым мигом работы сознания.

Насколько я помню, мне пришлось прервать беседу с вами (этот марафонский бег мыслей) перед шатром Хамида. Лучше бы мне не входить тогда вовсе в этот шатер. Лучше бы мне не ездить с Хамидом в лагерь его городского союзника. Там я потерял все.

Правда, кое-что я там и нашел — Фримена, например. (Его захватили воины Зейна, но сейчас он здесь, со мной.) Кстати, поговорим о твоем письме, Тесс, которое привез этот мерзавец и которое попало ко мне в руки раньше, чем он сам.

Какими махровыми дураками мы с тобой были, Тесс, и как поздно вздумали исправлять свои ошибки! Выйдет ли из этого что-нибудь? Боюсь загадывать; но твое письмо я сейчас вклею сюда, в эту записную книжку, чтобы оно не затерялось и было у меня перед глазами. Я его прилеплю смолою мирры, которой мы тут разжигаем костры. (Чтобы ты не вообразила, будто перенесенное потрясение настроило меня на романтический лад, спешу добавить, что арабы употребляют мирру как средство против рези в желудке.)

Я нарочно подчеркнул те места в твоем письме, которые делают его таким важным для меня, — чтобы ты их сразу увидела.