Герой Ее Величества

— Страшных снов, которые приходили даже наяву. Снов с темной стороны разума. Ярко горящее солнце, дождливое облако, ложное лицо, лебедь, король с кинжалом, клоун с луком. И имя… Одно имя. Джасперс.

Де Квинси с шумом вздохнул. Неожиданно он остро почувствовал, как бьется его сердце, стучит в груди, бухает, как походный барабан.

— Вышли, все покиньте помещение! Быстро! — зашипел он на Лакки, стенографиста и стражника.

Растерянные, они подчинились, со щелчком плотно закрыв за собой дверь.

— А теперь расскажите мне о Джасперсе побольше, мэм, — попросил следователь.

Уравнитель О'Бау относился к критике — как утка к соусу лава. По мнению Малыша Саймона и других завсегдатаев «Верховой Кобылы», существовало особое слово, которое наилучшим образом описывало замечания касательно пения О'Бау, сделанные двумя фермерами, посетившими постоялый двор этой ночью. Слово это было «неразумные». Правда, в то время, когда его употребление пришлось бы к месту, Саймон с друзьями, прячась под различными предметами мебели, совсем о нем забыли, но несколько дней спустя вспомнили, и вся компания выпила за столь счастливое возвращение.

О'Бау с деловитым видом, пылко и вдохновенно, карабкался по нотам гаммы, преподавая наглядные и мучительные уроки сольфеджио всем окружающим, когда на всю таверну неожиданно раздалось замечание одного из фермеров:

— Судя по всему, этого парня посетила только Терпсихора, а для других талантов места не осталось.

На «Верховую Кобылу» пала тишина вроде той, что обычно настает, когда последняя сигарета с шипением затушена, а курки ружей еще не взведены. Наполненные до краев бокалы замерли в нескольких дюймах от раскрытых ртов. Хозяин постоялого двора медленно сполз под деревянную стойку.

— Турнепса хор? — спросил О'Бау.

Его голова слегка дернулась в сторону, но взгляда от парочки шутников он не отвел. Никто никогда не видел его рассерженным. Ходили слухи (обычно на расстоянии нескольких лиг от О'Бау), что он слишком туп для самого понимания концепции гнева. На лице великана навеки замер наглый, но абсолютно пустой взгляд, который намекал на убийственную дурость его обладателя, из-за которого почти весь мир непроизвольно и упорно рассыпался перед ним в извинениях. В общем, такое лицо вполне могло быть у Везувия перед извержением, похоронившим Помпеи.

О'Бау пригласил фермеров объяснить ему значение непонятных слов. Они это сделали довольно высокомерно, сославшись на иронию и сарказм.

— Сор в каске? — переспросил О'Бау.

В этот момент гость посмелее счел смех лучшим лекарством от недопонимания и объяснил, что, по их мнению, пение О'Бау было — ха-ха-ха! — гнойным шанкром в клоаке мира лондонских гомосексуалистов. Он произнес сию разудалую шутку, громко хохоча и предлагая присоединиться к веселью всем вокруг, правильно рассудив, что коли местные поддержат его, то столь неудачная беседа сможет сойти за шутку, а они с товарищем — выбраться из таверны живыми.

— Гонор сенсуалиста? — спросил О'Бау в мертвой тишине. — Ты кого обозвал сенсуалистом?

Уравнитель часто объяснял, что на его родине существуют так называемые боевые слова. С ним никто не спорил. На самом деле никто понятия не имел, откуда появился О'Бау, но все сходились во мнении, что в том таинственном месте сейчас беспредельно рады тому, что он ушел. Так как в родном языке Уравнителя даже самые обычные понятия нередко оказывались боевыми, то все в «Кобыле» понимали, что «гомосексуалист», согласно понятиям великана, означал тяжеловооруженный и оскорбляюще-провокационный разговор. «Гомосексуалист» был словесным самоубийством. Это слово было, безусловно, неразумным. Все как один завсегдатаи рухнули на покрытый пылью пол, оставив фермеров в безвыходном положении посреди моря дрожащих столов.

Мясистой лапой Уравнитель О'Бау поднял двадцатифунтовый котел из очага, выплеснул его обжигающее содержимое на одного из обидчиков, а потом махнул им, словно теннисной ракеткой, во второго. Тот принял оплавленное днище всем лицом и грудью и улетел, захватив с собой три стола и теленка на вертеле. Потом для ровного счета О'Бау дважды приложил котелок о голову скулящего обожженного человека у его ног. Пароварка явно изменила форму после того, как Уравнитель вернул ее в очаг.

Раздался непроизвольный взрыв аплодисментов, и местные вылезли из-под столов. Они видели сие представление уже, наверное, раз сто, но после каждого им всегда приходила в голову мысль, что овации — это неплохая идея. Ведь существовала такая вещь, как эскалация конфликта.

Все быстро скинулись и купили О'Бау поздравительную выпивку. Накрыли главный стол. Уравнитель только принялся за дело, когда в таверну вошел высокий стройный человек и направился прямо к нему.

— Дур Танкфорд, — кивнул О'Бау, приветствуя гостя поднятым ведерком.

— Де Тонгфор, — поправил тот, подозрительно рассматривая двух поразительно избитых людей, которых выволакивали из «Кобылы». — Как дела, мой друг?

— Средней потливости, и спасибо, — ответил левиафан в человеческом обличье, дернувшись. — Что привело тебя в «Кобылу» этим вечером, мой паразитический друг?