Георгий Димитров. Драматический портрет в красках эпохи

Расправа режима с поверженным противником была неадекватно жестока. Со дна общества поднялось всё самое гнусное и подлое, что сотворено во зло человеческому предназначению, – доносчики и ренегаты, добровольные палачи и мучители. «Ещё 21 сентября с разрешения царя военные суды становятся военно-полевыми. Это означает, что они официально получили право расправляться с лицами, причисляемыми к мятежникам, по „ускоренной процедуре**. Такой род правосудия применяется шире, чем того требуют обстоятельства. Происходят отвратительные эксцессы и в гражданской среде. В костре мести горит, помимо „сухого*⁴, и несоразмерное количество „сырого**. По различным данным, число убитых в сентябрьских событиях составляет от 2 500 до 5 000 человек, значительно большее число подверглось арестам и истязаниям»⁷².

Так что вошедшее в политическую лексику двадцатых годов выражение «кровавый режим Цанкова» не является пропагандистским клише, хотя справедливости ради следует признать, что не сам профессор был организатором репрессий, а заправлявшие в его правительстве деятели и специальные службы. Июнь и Сентябрь 1923 года породили психологию ненависти и мщения, психологию тлеющей гражданской войны. Политические убийства и вооружённые акции стали привычной приметой повседневной жизни страны на многие годы.

Угли мщения

В лихорадке первых эмигрантских дней Васил Коларов и Георгий Димитров подготовили «Открытое письмо рабочим и крестьянам Болгарии»⁷³. В нём подчёркнут народный характер восстания, ставшего следствием правительственного террора. В этих условиях Коммунистическая партия, «хотя и сознавала все трудности борьбы и недостатки организации, будучи партией трудового народа, не могла поступить иначе, кроме как поддержать дело народа…» Теперь, после поражения восстания, предстоит организованная вооружённая борьба с теми, кто «9 июня совершили вооружённый переворот и этим положили начало гражданской войне, в которой сентябрьские события являются лишь крупным эпизодом и которая не может закончиться иначе как окончательной победой трудового народа над его кровавыми тиранами, эксплуататорами и грабителями».

Димитров сам набрал текст «Письма» в одной из типографий югославского города Ниш. Затем отпечатанные листовки были доставлены в пограничный Цариброд, откуда болгарские железнодорожники переправили тираж в Софию.

Контуры будущего представлялись Георгию очень и очень неясными. Несколько сентябрьских дней превратили его из руководителя легальных профсоюзов в политического эмигранта, из депутата парламента – в преследуемого мятежника, из гражданина своей страны – в бездомного скитальца. Люба по-прежнему находилась в Самокове, фактически под домашним арестом, о других родственниках ничего не было известно. Особенно беспокоила судьба брата Тодора, сотрудничавшего с Военным центром партии.

В Югославию перебралось около тысячи повстанцев. На окраине города Ниш возник болгарский лагерь, устроенный с помощью югославских коммунистов. От эмигрантов Димитров постепенно узнавал подробности подавления восстания. Георгий Дамянов, командир отлично показавшей себя в боях Лопушанской дружины, рассказал, что в Фердинанде школы превращены в застенки, каждую ночь людей выводят на расстрел. В Ломе арестованных связали длинной верёвкой и прогнали по городу, как стадо, на экзекуцию. В Елисейне участников восстания и заподозренных в помощи повстанцам сбрасывали со скалы. А в Лопушне, родном селе Дамянова, каратели устроили «кровавое хорб»: арестованных выводили группами на сельский майдан, заставляли танцевать под музыку и вели отстрел…

Рассказы соотечественников множили бессильную ярость, подавить которую можно было единственным способом – приближением будущей победы. Коларов и Димитров продумали следующий план восстановления жизнедеятельности БКП: за границей образуется временный партийный центр, который поможет возродить разгромленные партийные комитеты в стране; он же послужит связующим звеном с Исполкомом Коминтерна, он же будет работает с политэмигрантами, он же поведёт за рубежом пропагандистскую кампанию. О переоценке действий ЦК и Военно-революционного комитета, поднявших людей на не подготовленное должным образом вооружённое выступление, не помышляли. Тот и другой стояли на прежней точке зрения: отказ от вооружённого восстания означал бы для партии потерю своего революционного естества, политическую смерть.