Генрих IV

Библейские изречения, особенно строки псалмов, непрестанно приходят ему на ум. Для него обетованная земля — это не женевская евангелистская церковь, а мир для всех его подданных. Мир и согласие, восстановленное вождем, облеченным божественной миссией, — вот идеал, к которому он стремился.

Сравнивая две религии, он находил в каждой из них свои достоинства и недостатки. Вера матери больше соответствовала его критическому уму, разуму человека Возрождения. Реформация отбросила все суеверия и условности, раздражавшие прогрессивных католиков. Пьер де Л'Этуаль иронизирует над «свечами, окроплениями святой водой, четками, паломничествами, отпущениями грехов, часословами на латыни». Кальвинизм был также силой, обеспечившей ему победы, преданность населения Юго-Запада, моральную поддержку пасторов и синодов. Однако следует сказать, что протестантский мир навязывал ему свои требования и ограничения, которые он с возрастом переносил все неохотней. Реформация могла быть не слишком удобной для того, кто держит скипетр.

Католицизм был религией королей-предшественников, религией монархической пышности, церемоний и славных традиций. Она являлась естественным обрамлением власти, к которой он стремился, религией абсолютизма. Это была религия папы и большей части Европы, но самое главное — это была религия подавляющего большинства французов.

Вне всяких сомнений, он долго размышлял над своим выбором. Если он останется протестантом, он не будет королем всей Франции, а только королем гугенотов. Если он перейдет в католичество, то завоюет верность большинства французов, но рискует потерять французских протестантов, а также европейских союзников Северной Европы: Англию, Нидерланды, немецких принцев и Швейцарию. Тогда прощай французская независимость! Ослабленная, изолированная Франция останется один на один с Испанией, которая захочет взять реванш. Поэтому неудивительно, что он так долго колебался и не давал ответа. Этот реалист спокойно ждал, когда История решит за него, а История для верующего — это сам Бог.

Король выбрал для отречения Сен-Дени. Это был ближайший к столице город, местонахождение первого королевского аббатства и усыпальница французских королей. 21 июня тридцать опрошенных прелатов решили, что французские епископы имеют право отпустить королю грехи, что позволило отложить на более поздний срок разрешение папы вернуться в лоно католической церкви. Торжественное событие приближалось.

Отречение в Сен-Дени

Это был воистину великий день. Около 7 часов утра король открыл заседание и заявил, что со времени своего восшествия на престол решил «воссоединиться с католической церковью», но ему помешала война. Он знает, что католическая церковь — это истинная церковь и желает выслушать ее вероучение. В течение пяти часов четыре епископа наставляли его, дивясь познаниям своего собеседника. Это был достойный сын Жанны д'Альбре, великолепно знающий Священное Писание, произведения отцов церкви и искушенный в споре. Чтобы дискуссия не выглядела чистой формальностью, он оспорил существование Чистилища, новой и сомнительной догмы, в которую он никогда не поверил, разве что «из уважения к священникам», зная, что это их хлеб. О евхаристии ему нечего сказать: «Я никогда не подвергал ее сомнению и всегда в нее верил». Что касается поклонению телу Господню, то здесь он высказался осторожно, подчеркнув ответственность своих четырех наставников: «Сегодня я отдаю свою душу в ваши руки. Прошу вас, будьте осторожны, ибо там, куда вы меня вводите, мое последнее прибежище». Л'Этуаль добавляет: «И слезы брызнули из его глаз». Огромная толпа собралась на улицах Сен-Дени. Роялисты и лигисты обнимались, плакали, жаловались на трудные времена, выражали надежду на примирение. Прочтем письмо Генриха к Габриели: «С раннего утра до позднего вечера меня осаждали криками: „Храни вас Бог!“ Сегодня утром я начну беседовать с епископами, а завтра совершу смертельный прыжок. Надежда увидеть вас завтра удерживает мою руку от длинных описаний. До скорого свидания, сердце мое, приезжайте пораньше, ибо мне кажется, что я не видел вас целый год. Тысячу раз целую прекрасные ручки моего ангела и уста моей повелительницы». Часто отмечали неуместность выражения «смертельный прыжок». Но оно было у всех на устах, и более сдержанных, чем те, что лобзали Габриель, так как мы находим его в письме Морнея от 20 июня: «Король делает прыжок, который воистину можно назвать смертельным». Следовательно, сие историческое изречение — коллективное творчество. А знаменитое «Париж стоит мессы» — всего лишь позднейшая выдумка.