Генрих Гейне

Дюссельдорф, богатый рыцарскими легендами средневековья, с его живописным расположением на Рейне, с его пышными праздничными католическими процессиями, увлекал молодого Гарри феодальной романтикой, чудесным образом уживавшейся в его мозгу с революционными устремлениями немецкого классицизма.

Лицей с его учебой - это были обязательные, рабочие будни Гарри. Но он знал еще другую жизнь, фантастическую, создаваемую им самим, его горячею фантазией.

В этом отношении немалое влияние на Гарри оказал его дядя, Симон ван-Гельдерн, старый чудак и неудачник, увековеченный Гейне в его «Мемуарах».

Добрый дядюшка, одевавшийся по-старофранцузски, в короткие брюки, белые шелковые чулки, башмаки с пряжками, и носивший длинную косу, был восторженным библиоманом и отличался страстью к сочинительству. Он так и остался всю свою жизнь «частным ученым» и писал дубовым канцелярским языком, которому он научился в иезуитской коллегии. Симон ван-Гельдерн предоставил в распоряжение племянника свою обширную библиотеку, дарил ему дорогие книги и уговаривал его последовать примеру дяди и сделаться сочинителем.

Рыночная площадь в Дюссельдорфе с конным памятником Иоганна Вильгельма. Гравюра из Исторического музея в Дюссельдорфе.

Особое блаженство испытывал Гарри, когда дядя разрешал ему рыться на чердаке старинного дома, где он жил, носившем название Ноева ковчега.

Там была свалена старая рухлядь, неизлечимо больная мебель, полусгнившая люлька, в которой некогда баюкали Бетти ван-Гельдерн, ощипанное чучело попугая покойной бабушки, старая флейта, на которой когда-то училась играть мать поэта. Здесь же были глобусы, колбы и реторты, навевавшие особенную таинственность, здесь стояли ящики со стариннейшими каббалистическими книгами и магическими записными книжками. Это был хлам, оставшийся от дедушки Гарри, которого тоже звали Симоном Гельдерном. В семье он носил прозвище «Восточника», потому что много скитался по Востоку и по возвращении в родные места носил арабские одежды. Болтливые тетушки рассказывали об этом предке много сказок и легенд, и по-видимому, он был одним из тех авантюристов, полуфанатиков-полушарлатанов, которых расплодилось так много в восемнадцатом веке. Характерно отметить, что Гарри импонировало социальное значение авантюристической деятельности Симона ван-Гельдерна: он считал его искателем приключений, ниспровергающим, благодаря сознанию своей индивидуальной силы, шаткие преграды, которые ставит ему гнилое общество.

Склонный к романтическим грезам Гарри впитывал в себя рассказы про дедушку, и ему нередко казалось, что он сам и есть покойный дедушка и что его жизнь только продолжение жизни этого давно умершего человека.

«По ночам все это отражалось ретроспективно в моих сновидениях, - рассказывал Гейне. - Жизнь моя походила на большую газету, в которой верхний отдел был занят настоящим, нынешним днем с его событиями и пересудами, а нижний - фантастически воспроизводил поэтическое прошлое в непрерывном ряде снов, подобно фельетонам, где последовательно печатается тот или иной роман…»

Сколько бы мать Гейне ни запрещала сыну слушать «глупые сказки и легенды», Гарри часто бегал на кухню, куда являлись старушки, рассказывавшие интереснейшие, а главное, страшные сказки о заколдованных принцах и бледных привидениях, посещавших заброшенные рейнские замки.

Немало сказок рассказывала Гарри его первая нянька Циппель. Одна из ее знакомых носила прозвище Гохенки, потому что происходила из города Гоха. Про Гохенку ходили слухи, что она колдунья, и Гарри нередко тайком ходил к Гохенке, которая жила, как и подобает ведьме, в полуразвалившейся лачуге, за городом. Муж Гохенки, давно умерший, был палачом.

Шестнадцатилетнего мальчика притягивали в лачугу Гохенки вовсе не ее ведовские чары. У нее жила племянница Иозефа - ровесница Гарри.

Иозефа, прозванная «красной Зефхен» за кроваво-рыжий цвет волос, привлекла романтическое сердце Гарри, Она пела ему старые народные песни и, по его признанию, заставила полюбить этот род поэзии.

Этот первый детский роман Гарри оказал сильное влияние на пробуждающегося поэта, и первые стихи Гарри, написанные вскоре после встречи с Зефхен, носили мрачный, суровый колорит.

Отец Зефхен тоже был палачом, и, очевидно, жестокое ремесло отца наложило печать истерии на нервную, впечатлительную девочку. Она выросла в доме деда, палача, она видела таинственные, мистические обряды палачей, однажды съехавшихся на ночное свидание к ее деду.

Они пировали за столом, на котором горели смоляные факелы, затем встали с мест, сбросив красные плащи, и попарно, с мечами подмышками, направились к дереву, позади которого лежал железный заступ, вырыли глубокую яму и схоронили в нее белый сверток, завернутый в простыню.