Геносказка

Гензель знал, что Бруттино не слышит их: толстый слой стекла препятствовал проникновению звуковых колебаний так же надежно, как и молекул воздуха. Янтарные глаза Бруттино мигнули. Теперь, когда пропала необходимость действовать молниеносно, он двигался удивительно размеренно, как подточенное дерево в лесу, медленно клонящееся к земле. У него ушло не меньше полминуты, чтобы поднять уцелевшую пробирку к глазам. Преломленный тонким слоем лабораторного стекла, янтарный цвет глаз приобрел новый, непривычный оттенок.

Гензель глядел на него не отрываясь, забыв про боль.

— Но если он…

Гретель тоже пристально наблюдала за деревянной куклой.

— Да, — просто сказала она. — Теперь у деревянного мальчика появился шанс, на который он раньше не мог и рассчитывать. Он может выпить содержимое пробирки и стать человеком.

— А… потом?

Геноведьма вновь пожала плечами. Где она успела научиться этому типично человеческому жесту?..

— Как только его генетическая структура изменится, вся та зараза, что находится под куполом, мгновенно распознает его как добычу. И вцепится тысячами голодных ртов. Разумное дерево может существовать там бесконечно долго, но живой мальчик не проживет и минуты. А если и проживет, эта минута будет наполнена самой страшной болью из всех, что известна нашему биологическому виду. С другой стороны… С другой стороны, братец, эту минуту он проживет человеком. Много это или мало?

— Он обрек себя на что-то куда худшее, чем смерть или пожизненное заключение, — пробормотал Гензель, не в силах отступить от стекла. — Он обрек себя на выбор.

Гензель знал, что стена саркофага непроницаема для любой геноинфекции, но все же машинально отнял руку от стекла. Бруттино стоял в прежней позе, сжимая в когтистой деревянной лапе пробирку. Сейчас она была для него и райским нектаром, и смертельным ядом одновременно. Он мог бы раздавить ее неуловимым движением пальцев. Сохранить бессмертие, пусть и оставшись в заточении прозрачного купола, уничтожив при этом свою единственную мечту. Или же выпить, променяв уготованную ему вечность на минуту невыносимых страданий, но умереть человеком.

— Кажется, он еще не готов сделать выбор, — тихо сказал Гензель. — Но я не понимаю. Это же нелогично. Если он выпьет зелье, то окончательно лишится возможности когда-нибудь выбраться.

— Нелогично, — согласилась Гретель. — Между прочим, умение мыслить нелогично — несомненное свойство любого человека. Наша деревянная кукла давно уже в большей степени человек, чем сама подозревает. Что ж, ирония зачастую бывает горька.

— Значит, он так и не отказался от своего навязчивого желания?

— Никогда и не отказывался, братец. Он родился куда более сильным и выносливым, чем любой человек, но его уязвляло то, что человеком ему никогда не стать. Форма жизни, которая казалась ему глупой, непрочной и уязвимой, оказалась недостижима. Но эта форма жизни владела миром, и на ее фоне он всегда оставался чужаком, изгоем, чудовищем. Ему во что бы то ни стало надо было стать человеком. Доказать, что он, лишенный и капли человеческого геноматериала, не хуже прочих. Это сделалось его навязчивой идеей, изувечило психику. Он пытался уверить себя в том, что человечество — дрянь, вырожденная культура, доживающая последние дни, но в глубине души ничего не мог с собой поделать. Ему нужно было стать человеком, хотя бы для того чтобы понять — каково это…

Кажется, у него теперь будет достаточно времени для размышлений.

— Возможно, его странное желание обрекло его самого на самое страшное наказание из возможных, — заметила Гретель, все еще глядя на существо за стеклом. За все это время оно так и не пошевелилось. — Только представь, каково это. Оказаться в вечном заточении, сжимая в руке смешанную с ядом мечту. Бояться ее, ненавидеть и вожделеть. По-моему, даже для такого существа, как Бруттино, это излишне суровая кара.