В конце июля 1937 г. Грабина выписали из больницы. У него был еще бюллетень на две недели, но на следующий день Василий Гаврилович поехал в КБ.
«Вошел в свой кабинет, в нем работал мой заместитель [Павел Иванович Костин.
— Ничего, идут.
Что с ним случилось? Пошел к директору доложить о своем возвращении. Дунаев сидел, уткнувшись в какую-то бумажку. На нем была ладно сшитая гимнастерка из зеленовато-серого габардина. В тридцатые годы почти все руко
водящие работники носили полувоенные костюмы, хромовые сапоги и гимнастерки из хорошего материала с широким кожаным ремнем.
Таков был стиль эпохи.
Остановившись возле стола, я поздоровался. Дунаев, не отрываясь от бумажки, кивнул головой и механическим движением руки указал в сторону кресла.
Вот так прием, ничего себе! Я продолжал стоять.
— Что скажете? — наконец произнес Дунаев своим странным голосом.
Я доложил, что прибыл из больницы и приступаю к исполнению своих обязанностей.
Молчание.
— А где вы намерены работать?
— Как где? В КБ.
Опять молчание. Директор собирался с мыслями. И собрался:
— На должность начальника КБ я назначил бывшего вашего заместителя.
— Чем вызвано мое отстранение? — спросил я как можно спокойнее.
— Вы мне совершенно не подходите. И вообще, на заводе вы не нужны.
— Но мы не работали вместе ни одного дня. Как вы определили, что я непригоден и совершенно вам не подхожу?
— Это уж позвольте мне, как директору, знать! — Дунаев привстал, одергивая на животе габардиновую гимнастерку. — В своих действиях я не обязан перед вами отчитываться. Я здесь хозяин, а не вы.
— То, что вы сказали, не может служить доказательством моей непригодности как начальника КБ. И к тому же мне непонятно, что означает “вы мне совершенно не подходите”.
— Еще раз вам говорю — вы совершенно мне не нужны, и нечего допытываться, почему да зачем.
Он уже не говорил, а кричал.
— Можете уходить и оформлять расчет, мое решение твердо, и никто не заставит его изменить! — Дунаев опять привстал, одергивая гимнастерку.
— Не ошиблись ли вы в своем решении? Уйти я всегда успею, но я уверен, что нам придется работать вместе, хотя для обоих нас это будет не так уж приятно. Интересы государства превыше всего, поэтому и вам и мне придется с ними считаться.
— Это совершенно исключено. Вам на этом заводе больше никогда не придется работать. Советовал бы вам прекратить разговоры, ехать в Москву и искать себе место.
— Благодарю за добрый совет. Прошу вашего распоряжения выдать мне командировку в Москву.
— Вот это деловой разговор, с этого и следовало начинать!»*
Уже в который раз Грабин поехал в Москву жаловаться на своего директора. Но на сей раз начальство было другое. 18 февраля 1937 г. застрелился (по другой версии — убит) нарком тяжелой промышленности Григорий Константинович Орджоникидзе. После смерти Орджоникидзе Народный комиссариат тяжелой промышленности разделили на несколько наркоматов. В числе вновь созданных был Наркомат оборонной промышленности, которому был подчинен завод № 92. Наркомом назначили Моисея Львовича Рухи-мовича. Он практически не имел образования, но прежде руководил трестом «Кузбассуголь», был наркомом путей сообщения РСФСР и т. п.
Встреча с Рухимовичем хорошо описана Грабиным:
«Не помню, ответил ли нарком на мое приветствие. Помню, он спросил отрывисто:
— Что делается на заводе, расскажите.
Я подробно доложил, как выполняется программа, и назвал причины, которые мешают заводу выбраться из прорыва. Пока докладывал, он буквально маршировал по кабинету. Не останавливаясь, произнес:
— Все это нам известно.
Меня поразило, что он не задал мне ни одного вопроса ни во время доклада, ни после. “Не похож на Серго!” — невольно подумал я...
Рухимович между тем резко остановился возле меня.
— Почему вы до сих пор не выехали на “Уралмашзавод”?
— Я только вчера вышел из больницы, где пролежал больше двух месяцев, и мне никто не сказал, куда и зачем я должен ехать.
Рухимович опять зашагал по кабинету. Не останавливаясь, бросил:
— Немедленно, сейчас же отправляйтесь на “Уралмаш ” к месту постоянной своей работы!..
Из его кабинета я почти бежал к выходу на улицу. Все во мне клокотало: второй раз меня изгоняют с завода за последние два с половиной — три месяца. Именно изгоняют! Ни в тот, ни в этот раз никто не поинтересовался моим мнением о целесообразности перемещения на другой завод, не спросил, каково мое желание, согласен ли я. Меня бросали, как какую-то ненужную вещь. Душу жгла обида. Почему новый нарком так жестоко обошелся со мной? К кому мне идти теперь?
У меня даже не возникал вопрос, ехать или не ехать на “Уралмаш”. Мне было совершенно ясно: я должен продолжать работу на своем заводе»*.