Гении диверсий

Фоминых лишь промычал что-то невнятное и отчаянно замотал головой.

Тем временем Шапошников закончил свой рассказ, замолчал и повернулся к Ворошилову.

– Н-да… – протянул Климент Ефремович, – наверное, как в старой русской пословице, допустим до Можая, а от Можая – гнать будем.

В вагоне стало тихо. Мамсуров глядел на Туманяна. Как позже будет вспоминать сам Хаджи Джиорович, после этих слов у него мороз пробежал по коже. Неужто действительно немец до Можая дойдет?

В эту минуту в дверь вагона постучали: на пороге стоял командующий округом Дмитрий Григорьевич Павлов. Он приехал доложить обстановку.

Ворошилов кивком головы пригласил его к карте, которая была разложена тут же на столе. Поднялся и Шапошников. Они оба внимательно слушали доклад командующего.

Чем больше говорил Павлов, тем угрюмее становились лица Ворошилова и Шапошникова. Они и без него знали обстановку, но в устах командующего события последних дней прозвучали еще более трагически.

Едва дослушав доклад Павлова, Ворошилов взорвался.

– Помнишь, как ты жалобу на меня написал товарищу Сталину? – вопрошал Ворошилов. – Мол, зажимаю твой рост, не даю двигаться молодым. Да тебе не округ, дивизию доверить нельзя.

Павлов, без кровинки в лице, слушал Климента Ефремовича.

– Простите меня, товарищ маршал, – бормотал он, захлебываясь то ли от слез, то ли от волнения. – Простите, дурака… Виноват я перед вами.

Никто не вымолвил ни звука. Только Ворошилов крепко выругался и отошел в другой конец вагона.

Настроение, и без того паршивое, было испорчено вконец.

Павлов уехал. Мамсуров вдруг почувствовал, как душно в вагоне. Он вышел на улицу. Вокруг было темно и только на Западе, по самому горизонту, сколько видел глаз, полыхало зарево пожаров.

Хаджи присел прямо на насыпь рядом с вагоном и смотрел на зарево. Страшно ли ему было в тот момент? Пожалуй, нет. Он ведь понимал, что главное его дело – воевать. Беспокоило другое. Он, как и тысячи советских людей, задавал себе тяжкий вопрос: как это могло случиться? И не находил ответа. Больнее всего, что на этот вопрос, судя по всему, не мог ответить не только он, полковник Мамсуров, но даже прославленный маршал Ворошилов, который еще год назад был наркомом обороны, и маршал Шапошников – вчерашний начальник Генштаба. Уж они-то знали ответы на все вопросы, как казалось вчера. Ан нет.

Все звенели в ушах ворошиловские слова: «Допустим до Можая…» Что это: просто минутная слабость или действительно маршал допускает такое развитие событий?

«Нет, мы скоро его остановим, – отгонял дурные мысли Мамсуров, – ударим так, чтоб неповадно было…» Только чем ударим, Хаджи?

И вправду, ведь у них сегодня самые свежие данные. Он уже неделю мотается с Ворошиловым по фронтовым дорогам и видит, как отступают, бегут наши лучшие дивизии. Сам собирал командиров на этих фронтовых дорогах, ставил им задачи от имени маршала Ворошилова не допустить прорыва танков. В его полевой сумке хранится блокнот с расписками командиров частей о полученной боевой задаче по обороне рубежей западнее Орши, Могилева, Рогачева.

И что же? Немцы прут и прут.

Это была уже четвертая война полковника Хаджи Мамсурова. В свои неполные тридцать восемь лет он успел повоевать на Гражданской, в Испании, на советско-финском фронте, и вот теперь – новая война. Это потом, позже ее назовут Великой Отечественной, напишут песни о том, как «двадцать второго июня ровно в четыре часа…»

А 22 июня он лежал дома с высокой температурой, глотал таблетки, грел шею, которую невозможно было повернуть от боли. Оказалось война – лучшее лекарство. Видимо, первое потрясение от страшного известия было столь велико, что болезнь отступила.

Утром 24-го начальник Разведуправления генерал Филипп Голиков вызвал Мамсурова к себе. Хаджи-Умар руководил 5-м разведывательно-диверсионным отделом. Признаться, он так и рассчитывал, что разговор пойдет о развертывании партизанской диверсионной работы в тылу врага.

К разговору Мамсуров был готов, захватив документы, явился по вызову. Однако начальник военной разведки завел речь совсем о другом. Оказывается, он получил приказ откомандировать Мамсурова в расположение маршала Ворошилова. Голиков сказал, что это решение считает неверным и обратился в Центральный комитет партии.

Откровенно говоря, Мамсуров удивился такому заявлению начальника. Филипп Голиков никогда не отличался смелостью и мнение свое отстаивать не умел, а может быть, и не желал. А тут, по поводу него, всего лишь полковника, такой сыр-бор.

Что мог сказать Мамсуров? ЦК оно и есть ЦК, как скажет, так и будет. Он ответил: «Я – солдат и выполню любой приказ партии».

В Центральном комитете подтвердили откомандирование, и Голиков сообщил Мамсурову, что Ворошилов ждет его на Белорусском вокзале. Поезд маршала уже стоял под парами.