Гений

Нет, не надо врача! Он умер. В 1857 году. В 1935-м. Или 1391-м. Его тело истлело, остались одни лишь кости. Воспоминания были его плотью, и Берта сожжет их. Это легко, только глазом моргнуть. Воспоминания призрачны. Они пахнут дымом. Они пахнут вишневым пирогом. Все истлевает и обращается во прах. Уолтер стал прахом. И Льюис тоже. Скоро и она обратится во прах. А если дать побольше денег, то и проблемы тоже обратятся во прах. Она построит корабль и спустит его на воду. Ее запомнят все, даже те, кто никогда ее не знал. Она будет жить в их памяти, как воспоминания живут в ее мозгу. Люди будут помнить ее так же живо, как помнит она потоп в подвале. Запомнят, как запоминают молнию, сверкнувшую над верхушкой мачты, как боль во время родов, как скучную случайную связь. Подумать только, когда Льюис умер, к ней многие сватались. Носили ей, морщинистой старухе, цветы. А сами моложе ее лет на тридцать. Она вспоминает, и вспоминает, и вспоминает. Память приходит не вспышками, а шумящим потоком. События накладываются одно на другое, время раскачивается вперед-назад, словно качели, люди, которых Берта не знает, пожимают ей руку, разговоры, секунду назад казавшиеся осмысленными, превращаются в рев прибоя, рамка, в которую заключены фотографии в альбоме, трескается и съеживается, берега реки сползают в воду, в черноту, во тьму.

— Миссис Мюллер!

— Матушка!

Миссис Мюллер.

Матушка.

Да, она миссис Мюллер. У нее был муж. Да, она мать. У нее есть сын.

Глава двадцатая

Я висел на телефоне целый день, но все-таки отыскал Нью-Йоркский центр социально-психологической реабилитации. Там, где и сказал Джо, в пятнадцати километрах от Олбани. И назывался он теперь «Реабилитационный центр „Зеленые сады“». Дрисколл, заместитель директора, рассказал мне, что в предыдущем воплощении центр был самой что ни на есть обыкновенной психушкой. Обитые войлоком стены, электрошоковая терапия и все такое прочее. Как и многие подобные заведения, центр пал жертвой борьбы за права человека, так что все пыточные инструменты демонтировали и наняли персонал помягче. Теперь «Зеленые сады» специализировались на лечении пациентов с травмами позвоночника. Дрисколл рассказывал об этом с удовольствием, по всей видимости, он сам себе казался этаким неофициальным летописцем.

Я спросил, сохранились ли старые карточки больных.

— У нас тут пару лет назад отопление начало барахлить. Беру фонарик, лезу в подвал. Пылища — еле прочихался, чуть глаза не выскочили. И тут — что такое? Огромная куча всяких писем, медицинских карт и еще каких-то записей. Их никто лет двадцать не трогал.

— Так, значит, карточки у вас?

— Нет, я сказал об этом доктору Ульрих, и она их в шредер отправила.

У меня сердце упало.

— И ничего не осталось?

— Ну, может, чего и осталось, если мы в потемках не заметили. Да хоть бы и так, я бы все равно вас туда не пустил. Это же конфиденциальная информация.

— Ужасно.

— Простите, что не могу вам помочь.

Я поблагодарил его и уже собрался повесить трубку, когда он вдруг сказал:

— А знаете что…

— Что?

— Вообще-то, может, я вам чем и помогу. У нас вроде бы фотографии остались.

— Какие фотографии?

— Ну… Вы же знаете, как раньше относились к конфиденциальным данным? Ну вот, эти фотографии до сих пор висят в старом корпусе. В коридоре на стенке. Они черно-белые. Там в основном групповые снимки, вроде как на память. Все пациенты в костюмах и галстуках. А на одном, по-моему, даже в бейсбольной форме. Может, и тот, кого вы ищете, среди них есть. Некоторые фотографии подписаны. Я могу их вам показать. Думаю, никаких правил мы не нарушим, все равно уж они там висят.

— Здорово! Спасибо вам огромное!

— Я поговорю с доктором Ульрих и сообщу вам.

Саманта наконец вернулась из Южной Каролины, и я ей позвонил.

— Неслабо поработал, — сказала она.

— Спасибо.

— Нет, правда, ты прямо в Коломбо превращаешься.

— Надеюсь, у тебя тоже есть новости?

— Есть.

— И?

— Не скажу. Это сюрприз.

— Да ладно тебе!

— Встретимся — узнаешь.

Мы договорились поужинать на будущей неделе. Тем временем я сходил в больницу: после сотрясения мне положено было регулярно являться на осмотр. Доктор заглянул во все дырки в моей голове и сообщил, что я абсолютно здоров. И почему-то предложил выписать еще обезболивающих. Я взял рецепт, купил в аптеке таблетки и припрятал их для Мэрилин, решил, что отдам, как только она вернется из Франции.

Было воскресенье, второе января. От Мэрилин пришло еще одно письмо. На этот раз на немецком. Я покопался в Интернете и нашел машинный переводчик.

Двадцать четвертый октябрь 1907 в газете «Vossi» появился примечание: «Вчера императрица в отслеживать принца и принцесса посетила великолепное здание гостиницы г-на Адлон и выразила ее глубокое восхищение этой превосходной конструкцией в центр нашей столицы».