Гений

И все? И больше ничего не будет? Где же ощущение катастрофы? Где призрак Виктора? Почему он не просачивается через батареи, полный неудовлетворенной жажды мщения? У нашей истории конец получился какой-то убогий. Божество падало с пьедестала. Я испугался. Мне хотелось убедить Джарвиса, что он ошибся. Ему ведь было всего одиннадцать, ну что он там запомнил? Нет, не запомнил даже, что он знал? Мы же не в суде. Мне нужно больше доказательств. Не просто исключить все разумные сомнения. Сомнений вообще не должно было быть. Джарвис немедленно стал для меня подсудимым, врагом и клеветником. Пусть докажет, что это не просто фантазии одинокого мальчишки, которому хочется привлечь к себе внимание. Пусть представит неопровержимые доказательства. Пусть опишет размер и форму пениса Виктора, пусть вспомнит мельчайшие детали их разговора, пусть скажет, какая в тот день была погода, что он ел на обед, какого цвета были на нем носки. Что-нибудь, что убедило бы нас — на его память и в самом деле можно полагаться.

— Мне бы хотелось задать вам пару вопросов, — сказала Сэм. — Вы готовы на них ответить?

Джарвис кивнул и прокрутил скроллинг до подписи под фотографией. Увеличенные буквы казались потертыми.

— Вы знаете, где он? — спросил он.

— Ищем.

Джарвис снова кивнул.

— Странно, что теперь мне известно его имя. Много лет не было ничего, кроме лица. Словно он был ненастоящим. — Джарвис посмотрел на Сэм, потом снова на фотографию и произнес: — Фредерик Гудрейс. Его, наверное, и в живых-то нет?

В полной тишине я повернул голову к Сэм.

— Простите, — сказала она.

— Ему сейчас… сколько же… лет семьдесят с гаком? Хотя, может, и жив.

— Вы ошиблись. — С момента встречи это были мои первые слова. Джарвис взглянул на меня как-то странно, пожалуй даже с неприязнью. Я прокрутил фотографию наверх и постучал пальцем по экрану: — Вот Виктор Крейк.

— И что?

— И то. Это он и есть. Виктор Крейк.

— Да бога ради, — ответил Джарвис. — Напал-то на меня другой. Вот этот. — Он уверенно указал на человека слева от Виктора.

Интерлюдия: 1953

В столовой он сидит там, где положено. Он не повторит ошибки, сделанной в первый вечер. Ребята говорят: «Смотрите, вон идет Болтун». Виктор ненавидит их, но молчит. Кто-то пытается отнять у него десерт. Виктор не отдает тарелку, и в конце концов их всех ругают. Тогда ребята суют в его сладкое пальцы и сморкаются в его молоко. Виктор дерется. Всех наказывают.

Доктор Уорт говорит, что не понимает, почему на этом стуле вечно оказывается Виктор. Надо перестать драться. Мне надоело тебя наказывать. Хватит!

Хуже всех ведет себя Саймон. Он щиплется под столом. Связывает вместе шнурки Виктора, Виктор падает и разбивает губу. Все хохочут. Виктор лезет в драку, но Саймон гораздо больше и тяжелее. Драться с ним бесполезно. Саймон только гогочет, от него пахнет, как от мусорной кучи. Саймон говорит: «Эй, Болтун, ты — говно! Чего в землю уставился? Ты че, совсем придурок?» В классе есть еще несколько мальчиков, которые не разговаривают, Саймон и их избивает. Но особенно ему нравится бить Виктора. «Эй, Болтун, гляди, подберусь к тебе ночью и яйца отрежу». Виктор не понимает, зачем кому-то может понадобиться отрезать его яйца, но все равно пугается. Он спит, закрывая мошонку руками. Иногда, когда Саймон собирается его пнуть, Виктор падает на землю, сворачивается клубочком и кричит, пока не прибежит учитель. Учитель пытается поднять Виктора, но тот отбивается. Просто ничего не может с собой поделать.

Его тащат в кабинет мистера Уорта и ругают. Или просто усыпляют.

«Эй, Болтун, ты с кем разговариваешь? Там никого нет».

Виктор не обращает внимания. Он делает домашнее задание.

«Ну-ка, дай-ка». Саймон отнимает и рвет тетрадь.

Виктор бросается на обидчика, и мальчики катятся по ковру. Вокруг собирается улюлюкающая толпа. Саймон шипит ему на ухо: «Я тебе яйца оторву, придурок». Виктор кусает Саймона за подбородок, и Саймон взвывает. Он переворачивает Виктора на спину, наступает коленями ему на руки и начинает бить в живот. Виктора рвет.

«А ну прекратить, — говорит учитель. — Немедленно!»

Виктора везут в больницу. Тут ему нравится. Овсянку по утрам не дают. Можно целый день валяться в кровати и рисовать. Стулья, лица. Страны. Настоящие и такие, которые он выдумал. Виктор играет с бахромой марлевой повязки на переносице. Сестры не разрешают с ней играть.

Виктор возвращается, и Саймон в ярости. Его наказали, и теперь ему так и хочется Виктора прибить. «Ну, погоди! — шипит он. — Проснешься как-нибудь ночью, а яиц-то и нет».