Генеральская дочка

Алексей Андреевич жестом попросил Леклера никуда не уходить, сам отправился освежить коньячный бокал, а когда вернулся к роялю, то увидел лишь спину француза: учитель уводил Никиту, смотревшего на него с восторгом, из гостиной. Вот, вот когда Леклер предоставил возможность взглянуть на его затылок, но затылок учителя был совсем не разбойничьим, сухим и – так показалось Цветкову – неумным.

Никите пора было спать.

Детское время кончилось.

12

Лайза хотела перед сном вновь обсудить Цветкова – теперь в его чертах, казавшихся самому Алексею Андреевичу по-европейски аристократическими, Лайза, по-оксфордски широко, видела и скифское буйство и татарский разгул, – но Маша, сославшись на головную боль, ушла к себе. Стащила через голову платье, натянула джинсы, теплую майку, схватила куртку и с кроссовками в другой руке, на цыпочках спустилась по лестнице. Дверь открылась легко, без скрипа. Маша обулась, надела куртку. Чуть отойдя от дома, подняла голову: Лайза, судя по пробегавшим по потолку теням, смотрела спутниковое телевидение.

Маша застегнула молнию до конца, вдохнула полной грудью, глубоко засунула руки в карманы. Воздух был полон ощущением близкой, стылой и темной воды. Еще недавно пылавшие щеки – Лайза несколько раз пошутила по поводу Машиного румянца – остывали. Ветви деревьев были чернее черного горизонта. Вдалеке, у пристани, горел дежурный фонарь. Он казался большой, готовой вот-вот закатиться за горизонт звездой. Луна, словно вырезанная из серебряной, чуть примятой фольги, была приклеена к центру неба, весь мир вращался вокруг этого холодного, бесстрастного зрачка.

Глаза отчего-то наполнились слезами. Маша плотно сжала веки и тряхнула головой. Она самой себе не нравилась: зачем ввязалась в дурацкое соперничество из-за Леклера с Лайзой и Тусиком! И Тусик, и Лайза почувствовали, что учитель нравится Маше, но каждая, подчиняясь инстинкту, пыталась побороться за внимание француза. «Я тоже такая?» – спросила себя Маша и ответила вслух:

– Нет!

Она медленно дошла до запертых ворот. Гравий влажно скрипел. Пошла вдоль забора. Остановилась, вернулась: в щель между столбом ворот и первой секцией забора было видно, что метрах в пятнадцати от ворот усадьбы генерала Кисловского стоит легковая машина. В салоне вспыхивали огоньки двух сигарет.

Маша посмотрела на укрепленную на кронштейне телекамеру. Крохотный красный индикатор светился, камера работала, но направлена была в противоположную от таинственной легковой машины сторону, на далекие огни за разливом реки, и, судя по тому, что не рыскала по окрестностям, дежуривший, один из этих Хайвановых, несший двойную нагрузку Лешка, просто-напросто спал. Маша расстегнула нагрудный карман куртки, в руку легла портативная рация. Одно нажатие на тревожную кнопку – и Маша представила, как Шеломов вставляет обойму в многократно проверенный, верный «ТТ», как отец бежит в оружейную, как Лешка хватает карабин. А Леклер? Он же не имел инструкций, мог оказаться в самом глупейшем положении. Мог попасть под перекрестный огонь. Его могли похитить, взять в заложники. Ему никто не рассказывал про окрестных разбойников. Мог разве что маэстро Баретти, но Баретти относился к разбойникам как к традиционной русской игре, как к чемуто вроде катания на санях и, не любя традиционного вообще, традиционного русского – в частности, наверняка ничего Леклеру про разбойников так и не сказал. Оставался Никита, но у Никиты был слишком маленький словарный запас, он мог сказать про «плохих», а под это определение попадали многие, например – сама Маша, за то, например, что не давала Никите садиться на Лгуна. А Маша… Маша… Плохая совсем из-за другого: мне нравится Леклер, понравился сразу, как только появился, но признаться в этом трудно, и что в этом Леклере такого? А не могу на него смотреть, чтобы не ощутить где-то внутри приятного жара, а у него во Франции – жена, любовница, любовница – обязательно, он думает о них, собирается к ним вернуться, а я, дочь богатого отца, бешусь с жиру, надо делом заниматься, папа был прав – нечего оставаться больше в поместье, надо решиться и уехать вместе с Лайзой, а этот Леклер пусть остается тут, мерзнет, тоскует, думает о своих оставленных в Париже женщинах, пусть!..

… Один из огоньков, прочертив дугу, погас – куривший раздавил сигарету в пепельнице. После чего открылась дверца со стороны пассажира, кто-то вышел из машины и легким движением дверцу закрыл. Камера слежения по-прежнему смотрела в другую сторону. Машина тронулась с места, шурша подмерзшим гравием, выползла на асфальт, по-прежнему – не включая габаритные огни и фары, растаяла в темноте.

Вышедший из машины приблизился к забору. Маша отступила в тень деревьев аллеи. Темная фигура двинулась вдоль забора, забирая к разливу реки. Маша дала ей оторваться, потом, отделенная от фигуры забором, начала преследование: ближе к разливу кирпичный забор, у самой воды, уступал место затрапезной сетке-рабице, натянутой между вколоченными в землю столбами.