Генерал

– Я буду твоей рабой, Коленька, буду вечно твоей, лучшей женой, ты знаешь, я могу много, у нас будет светский дом, связи, ты станешь… ты добьешься… спаси его… я все, все скажу… это Сержик… Сергей Ламздорф, знаешь, из РОА, такой высокий, красивый, из гвардейского батальона… но я тебя, тебя одного… вечно… дай только родить… – Лицо ее с черными полосами от грязи было страшно и прекрасно одновременно, и Хайданов медленно отступал к дверям. Стази ползла за ним и уже почти выла как волчица: – Дворянская кровь… она должна быть, не прерываться… но мы воспитаем его, как ты хочешь… пощади, пожалей…

И в вое, спасавшем Стази от самое себя, она не услышала отдаленного хлопка выстрела.

ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА

ИЗВЕСТИЯ Совета Депутатов Трудящихся СССР. № 81, 2.8.1946 г.

На днях Военная Коллегия Верховного Суда СССР рассмотрела дело по обвинению: ВЛАСОВА А. А., МАЛЫШКИНА В. Ф., ЖИЛЕНКОВА Г. Н., ТРУХИНА Ф. И., ЗАКУТНОГО Д. Е., БЛАГОВЕЩЕНСКОГО И. А., МЕАНДРОВА М. А., МАЛЬЦЕВА В. И., БУНЯЧЕНКО С. К., ЗВЕРЕВА Г. А., КАРБУКОВА В. Д., ШАТОВА И. С. в измене Родине и в том, что они, будучи агентами германской разведки, проводили активную шпионскую, диверсионную и террористическую деятельность против Советского Союза, т. е. в преступлениях, предусмотренных ст. ст. 58–16, 58–8, 58–9, 58–10, 58–11 Уголовного кодекса РСФСР.

Все обвиняемые признали себя виновными в предъявленных им обвинениях.

В соответствии с пунктом 11 Указа Президиума Верховного Совета СССР от 19 августа 1943 года, Военная Коллегия Верховного Суда СССР приговорила: Власова, Малышкина, Жиленкова, Трухина, Закутного, Благовещенского, Меандрова, Мальцева, Буняченко, Зверева, Карбукова и Шатова к смертной казни через повешение. Приговор приведен в исполнение.

Эпилог

Над Москвой плыла воистину булгаковская жара. Никого уже не смущал плавившийся асфальт, в который влипала обувь до такой степени, что ходить на каблуках стало решительно невозможно. Город напоминал аквариум нерадивого хозяина, в мутной воде которого еле двигались, тяжело шевеля плавниками, полудохлые рыбы. Сравнение с водой подчеркивали и носимые всеми очки для бассейна, позволявшие дойти хотя бы до работы, сохранив глаза от въедливого дыма, и медицинские маски голубого цвета. Словом, настоящий прообраз апокалипсиса, и странно, что не видно было на улицах снующих операторов, запечатлевающих этот кошмар для дальнейших вставок в фильмы ужасов.

Донской монастырь тоже плавал в серой дымке, и его могучие стены становились в ее неверном дрожании зыбкими и словно бы невесомыми и полупрозрачными. Правда, женщина, неуверенно подходившая к воротам со стороны Угловой башни, достаточно скептически морщила крупный рот. По ее виду и, главное, по выражению лица сразу можно было сказать, что она петербурженка, хотя и присутствовало в ее лице еще нечто другое, не городское. Она была высока, худа, пряма и выглядела одновременно и на тридцать, и на сорок. Она шла медленно, словно сверяясь с картой, хотя руки ее были пусты, только через плечо болталась маленькая сумочка – видно, совсем пустая. Она останавливалась, оглядывалась и порой даже прикрывала глаза. Перед воротами она замерла надолго и смотрела вверх на незаконченную колокольню, будто сравнивая ее с чем-то другим, и опять чуть презрительно кривилась. Разумеется, на взгляд петербуржца ансамбль монастыря был пестр, если не сказать – аляповат, разнороден, разностилен, и потому воспринимался с трудом. Конечно, детская пестрота его стеночек, главок, воротец и закомарок радовала глаз, но дыхания большого стиля, столь привычного жителям второй столицы, здесь не чувствовалось. Женщина перекрестилась и отправилась медленно бродить по запутанным уголкам. Как на свои, смотрела она на надгробия героев, писателей и философов, смахивала с них сухие, скрученные от жары листья, заходила в храмы и снова начинала свое бесцельное хождение кругами. С большим удивлением остановилась она у танка, нелепо окрашенного в белую краску с кровавой надписью «Дмитрий Донской».