Генерал в своем лабиринте

– Не отвлекайте меня, ваше превосходительство, – говорил тот, – ваше беспокойство мешает мне сосредоточиться.

Генерал смеялся:

– Кто начал с высокомерия, закончит срамом.

Около столика обычно стоял О'Лири, – он изучал ситуацию на доске и предлагал какое-нибудь решение. Генерал возмущенно отвергал любую подсказку. И каждый раз, когда выигрывал, выходил в патио, где офицеры играли в карты, и во всеуслышание объявлял о своей победе. Однажды посреди игры брат Себастьян спросил, не собирается ли он писать мемуары.

– Никогда, – ответил он. – Эти забавы – для покойников.

Почта, о которой он думал неотступно, превратила его в мученика. В те дни никто не мог понять, что же происходит в стране, а письма из Санта-Фе задерживались – работники почты не торопились их отправлять, ожидая новых вестей. А вот подпольная связь работала с большим успехом и гораздо быстрее. Так что генерал все равно узнавал о новостях раньше, чем они до него доходили официально, и у него было время обдумать свое решение.

Когда 17 сентября он узнал, что гонцы уже близко, он послал Карреньо и О'Лири ожидать их на дороге из Турбако. Гонцами оказались полковники Висенте Пиньерес и Хулиан Санта Мария; они были поражены: безнадежно больной, о котором столько говорилось в Санта-Фе, выглядел прекрасно. В присутствии высших гражданских и военных чинов состоялась торжественная церемония, во время которой произносились приличествующие случаю речи и поднимались тосты во здравие отечества. Затем он остался с посланцами наедине, и те рассказали ему всю правду. Полковник Санта Мария, которому очень нравилась патетика, выразил крайнюю точку зрения: если генерал откажется от управления страной, это приведет к ужасающей анархии. Генерал ответил уклончиво.

– Сначала нужно выжить, а уж потом что-то менять, – сказал он. – Когда политический горизонт очистится, тогда увидим, есть у нас родина или нет.

Полковник Санта Мария не понял.

– Я хочу сказать: прежде всего мы должны снова объединить страну с помощью оружия, – сказал генерал. – Однако конец веревочки ведь не здесь, а в Венесуэле.

С тех пор эта мысль превратилась для него в навязчивую идею: еще раз начать с начала, зная теперь, что враг внутри собственного дома, а не снаружи. Олигархия каждой страны – а в Новой Гранаде она была представлена сантандеристами и самим Сантандером, – объявила войну не на жизнь, а на смерть идее объединения, так как она перечеркивала все местнические привилегии, в сохранении которых были заинтересованы самые богатые семьи.

– Это и есть истинная и единственная причина той войны, которая разъединяет и убивает нас, – сказал генерал – И, что самое печальное, они надеются изменить мир, а сами отстаивают идеи, рожденные самыми отсталыми традиционалистами Испании.

И продолжал, не останавливаясь:

– Я знаю, они смеются надо мной, потому что в одном и том же письме, в один и тот же день, одному и тому же человеку я пишу взаимоисключающие вещи – то одобряю монархию, то не одобряю ее, а в другом месте снова соглашаюсь с обоими противоположными мнениями.

Его обвиняли в том, что он непоследователен в своих суждениях о людях и слишком вольно обращается с историей, обвиняли в том, что он сражался против Фернанда VII и обнимался с Морильо, в том, что он вел войну не на жизнь, а на смерть с Испанией и в то же время был ярым поборником испанского духа, в том, что он, чтобы выиграть время, обосновался на Гаити, но считал республику Гаити иностранным государством, чтобы не приглашать на конгресс в Панаме, в том, что он – член масонской ложи и во время службы читает Вольтера, – а он был рыцарем церкви, – в том, что он обхаживает англичан, а сам в это время собирается жениться на французской принцессе, в том, что он – легкомысленный, лицемерный и даже презирающий законы, что он льстил своим друзьям, глядя им в глаза, и очернял за их спиной. «Что ж, ладно все это так, однако все это обусловлено обстоятельствами, – говорил он, – ибо все, что я делаю, я делаю с одной целью чтобы наш континент стал единой независимой страной, и в этом у меня никогда не было ни противоречий, ни сомнений.» И закончил чисто по-карибски: «Все остальное – дерьмо!»

В письме, которое он два дня спустя отправил генералу Брисеньо Мендесу, он писал: «Я не хочу принимать на себя управление страной, которое мне официально пожаловано, потому что не хочу быть главарем повстанцев или, выражаясь по-военному, победителей.» Однако в двух письмах, которые он в ту же ночь продиктовал Фернандо для генерала Урданеты, он постарался не быть столь категоричным.