Генерал в своём лабиринте

Только теперь генерал услышал, как широкой волной разносится собачий лай – от городских стен до дальних болот, где обитали собаки, приученные не лаять, чтобы не беспокоить своих хозяев. Генерал Монтилья рассказал: бродячих собак травят ядом – надеются воспрепятствовать распространению бешенства. В невольничьем квартале удалось отыскать только двоих детей, которых укусила бешеная собака. Остальных, как всегда, родители попрятали по домам, чтобы они умирали около своих богов, или увели на болота Мариала-баха, туда, где скрываются беглые преступники и где правительству их не достать, чтобы попытаться вылечить с помощью тех, кто лечит от укусов змей.

Генерал никогда не пытался избегать роковых случайностей судьбы, но отравление собак показалось ему делом бесчеловечным. Он любил собак так же сильно, как лошадей и цветы. Когда он первый раз отплывал в Европу, то вез с собой до Веракруса пару щенков. Когда он шел через Анды из Льяноса, что в Венесуэле, вместе с четырьмястами разутыми жителями равнины, чтобы освободить Новую Гранаду и основать республику Колумбию, у него было более десятка собак. Они всегда сопровождали его на войне. Пес по кличке Снежный, самый знаменитый из всех, был с ним еще со времен первых военных кампаний, он в одиночку победил целую свору из двадцати злобных собак испанской армии и погиб от удара копьем в бою при Карабобо. В Лиме, у Мануэлы Саенс, их было больше, чем можно себе представить; а ведь еще разная живность жила в имении Ла-Магдалена. Кто-то сказал генералу, что, когда собака умирает, надо срочно заменить ее другой такой же, с таким же точно именем, чтобы убедить себя, будто это все та же собака. Он не был согласен с таким мнением. У него всегда были разные собаки, дабы вспоминать о каждой отдельно, об их преданных глазах и прерывистом дыхании, и чтобы после их смерти сердце болело о каждой. В злосчастную ночь 25 сентября он увидел среди жертв штурма двух ищеек, обезглавленных заговорщиками. Теперь, в свое последнее путешествие, он вез с собой двух собак, которые у него оставались, и еще они подобрали на реке охотничьего пса, чудом избежавшего смерти. Когда Монтилья сказал ему, что только в первый день в городе было отравлено более пятидесяти собак, хорошее настроение генерала, навеянное арфой любви, совершенно улетучилось.

Монтилья искренне пожалел об этом происшествии и обещал, что больше на улицах города не будет мертвых собак. Обещание успокоило генерала, но не потому, что он верил в его выполнение, а потому, что добрые намерения его генералов всегда служили ему утешением. Красота ночи окончательно его успокоила. Из освещенного патио доносилось благоухание жасмина, воздух лучился словно алмаз, а звезд на небе было много как никогда. «Как в Андалусии в апреле», – говаривал он, вспоминая дневник Колумба. Налетевший ветерок унес с собой шорохи и запахи цветов, и слышно было только, как волны разбиваются о стены, окружающие город.

– Генерал, – попросил Монтилья, – не уезжайте.

– Корабль уже в порту, – ответил он.

– Будут еще и другие корабли, – сказал Монтилья.

– В любом случае, – ответил он, – каждый будет последним.

Он не уступил ни на йоту. Монтилья напрасно умолял его и в конце концов решил открыть ему тайну, которую поклялся хранить свято, пока не наступит назначенный час: генерал Рафаэль Урданета, стоящий во главе офицеров-боливаристов, готовит государственный переворот в Санта-Фе в первых числах сентября. Вопреки ожиданиям Монтильи генерал не удивился.

– Я этого не знал, – сказал он, – но это можно было предположить.

Монтилья тем временем рассказал ему подробности заговора – он, при участии офицеров Венесуэлы, готовился уже во всех войсках страны. Генерал глубоко задумался. «Не имеет смысла, – сказал он. – Если Урданета и в самом деле хочет создать единую страну, пусть объединится с Паэсом и еще раз повторит цепь событий последних пятнадцати лет на всем пространстве от Каракаса до Лимы. И тогда наше отечество будет простираться до самой Патагонии». Однако прежде чем пойти спать, он приоткрыл дверь.

– Сукре знает? – спросил он.

– Он против, – ответил Монтилья.

– Из-за ссоры с Урданетой, конечно, – отозвался генерал.

– Нет, – сказал Монтилья, – он против всего, что может помешать ему уехать в Кито.

– Все равно говорить об этом нужно с ним, – сказал генерал. – Со мной только зря время терять.

Казалось, это его последнее слово. Итак, на следующий день, рано утром, он дал приказание Хосе Паласи-осу, пока пакетбот стоит в бухте, укладывать багаж и велел попросить капитана корабля стать вечером на якорь у крепости Санто-Доминго, чтобы он мог видеть его с балкона дома. Распоряжения были очень ясными, но поскольку он не сказал, кто же поедет вместе с ним, офицеры подумали было, что он отправится в путешествие один. Вильсон повел себя так, как решил еще в январе, и собрал свой багаж, ни с кем не советуясь.