В последние годы я имел поневоле достаточно свободного времени, чтобы выяснить всю обстановку, и сожалею, что полное отсутствие средств и потеря моей библиотеки не дали мне возможности собрать все то, что было написано о возникновении войны и о моей в этом роли. Чисто фактический материал возникновения войны изложен мною вполне объективно в предыдущей главе.
В одной статье, посвященной июльским дням 1914 года, генерал Добророльский говорит, что в злополучные, тяжелые дни эти ему казалось, что по личной своей инициативе я устранился от участия в решении вопроса о возможности возникновения войны. Ему казалось, что я был бы счастлив при этом, чтобы статью в «Биржевых Ведомостях» о том, что «мы готовы», никто бы не вспомнил, что я держался в стороне и всем делом конфликта дирижировал Янушкевич.
Генерал Добророльский рассуждает совершенно правильно: в эти дни я действительно проявил «сдержанность», которая моим подчиненным должна была показаться странной ввиду той настойчивости и интенсивности в работе, которую они привыкли видеть всегда с моей стороны. Янушкевич в эти роковые дни был тем лицом, через руки которого открыто проходили распоряжения, касающиеся армии. Его роль, однако, была фальшивой и незавидной. Он был словно на привязи у Николая Николаевича.
Каким путем можно было избежать этого унижения, я, не являясь дипломатом, имея возможность лишь поверхностно судить о политической обстановке, указать не мог.
Потому-то и был сдержан и не присоединялся к ликованию младших товарищей.
После того как я не только инстинктивно сознавал, но и ясно видел по действиям дипломатии, что никакая сила не в состоянии направить ход исторических событий на другой путь, у меня явилась лишь единственная забота: возможно быстрое пополнение технического снаряжения армии, о недостаточности которого в последний раз я заявил в Совете министров 28 июля.
Царь видел в военном министре лишь техника, который должен был изготовить орудие для войны, – выбор времени применения и употребления которого оставался за государем. Тогда же, между 24 и 30 июля, единственно за высшей политикой оставалось решающее слово.
Это было совершенно ясно из того решения, которое было принято на совещании 25 июля.
Сазонову – дипломату, а не военному министру дано было полномочие выбора вида мобилизации (частичной или общей) в зависимости от обстоятельств, хотя и с доклада государю.
Подобным хитро обдуманным распорядком, по всем вероятностям самим царем не измышленным, объясняется моя казавшаяся незаинтересованность в том, что происходило. Как не играющий никакой решающей роли, я был аннулирован.
Кто когда-нибудь займется выяснением закулисной истории возникновения войны, тот должен будет обратить особенное внимание на дни пребывания Пуанкаре в Петербурге, а также и последующее время, приблизительно 24–28 июля. Я твердо уверен, что за это время состоялось решение войны или мира, причем великий князь Николай Николаевич, Сазонов и Пуанкаре сговорились во что бы то ни стало парализовать всякую попытку мирного исхода.
Во время и после посещения президента Пуанкаре я был изолирован от царя до 2 августа, когда военный аппарат уже был пущен в ход дипломатией и остановить его можно было только нарушением данного союзникам слова. В течение всех этих дней, по-видимому, приняты были меры, чтобы я с глазу на глаз с государем не виделся, и систематически препятствовали моему ознакомлению с политической обстановкой данного времени. Сазонов и великий князь до отъезда французского президента действовали за кулисами, после же совещания 25 июля, опираясь на принятые тогда решения и данный министру иностранных дел мандат, они действовали без всякого контакта с военным министром. Великий князь прежде всего взялся воинственно настроить государя и поддерживать его в этом настроении. Сазонов действовал согласно директивам, которые он получал через Извольского, причем, как это видно из подтасовки берлинской телеграммы Свербеева, в обстановке, дававшей еще возможность миролюбивого исхода. Сазонов при этом далеко не был руководящим лицом. Занимаемому им положению министра иностранных дел он был обязан прежде всего родственным связям и единомыслию в восточной политике с Извольским и великим князем Николаем Николаевичем.
Великий князь, точно так же, как и Сазонов, знал, что у меня в наличии были основательные аргументы для отстаивания сохранения мира летом 1914 года. Поэтому они старались всеми способами сделать так, чтобы я в соответствующую минуту их не предъявил. Им это прекрасно удалось! Роль, которую Янушкевич играл в ночь с 29 на 30 июля, до сих пор мне была неясна. Теперь я убежден вполне, что в сверхсогласии с великим князем, – если не по прямому указанию последнего, – он не дал государю ни малейшей надежды на возможность сохранения мира.
Казалось, что при помощи западноевропейских держав Германия очутится под неминуемым смертельным ударом.