Генерал и его армия

Шестериков вытащил из мешка, который пронес-таки под белым халатом, маузер и подал его молча генералу. Генерал открыл кобуру, вытянул маузер за рукоятку и прочел гравированную витиеватую надпись на щечке.

- Кому-нибудь ты его показывал? - спросил он, не поднимая глаз.

- Никому, - ответил Шестериков. - Иначе б забрали. Охотников много на такую вещь.

В последнюю фразу он вложил и другой, потаенный, смысл. Хорошая, уважительная надпись оканчивалась нехорошей фамилией - Блюхер. Генерал понял его и чуть усмехнулся:

- Стереть бы, да жалко. Дареный все-таки.

- Жалко, - сказал Шестериков.

Генерал отдал ему маузер.

- Пусть у тебя и побудет. Охотники и тут водятся.

День был свиданный, и генерал ожидал к себе жену, однако Шестериков, уже почувствовав себя как бы опекуном его, отсоветовал сюда ее пускать: незачем женщине солдатские запахи вдыхать, это ей не свидание, а мука. Генерал, удивясь, согласился и велел позвонить к нему домой. Так вышло, что с генеральшей, Майей Афанасьевной, познакомились по телефону.

- А, Шестериков! - отозвалась она приветливо. - Знаю, знаю, слышала. А как по имени-отчеству?

- А это, Майя Афанасьевна, потом, когда уже повидаемся. А покамест я при командующем, так что - Шестериков, и все.

- Ну-ну, - согласилась генеральша. И согласилась, что и в самом деле лучше не доставлять мужу стеснения.

В мешке Шестерикова среди прочих интересных вещей хранилась консервная банка со снадобьем, которое употребляли его предки при обморожениях лет двести: некий сложный состав из отвара корней и травок, гусиного жира, пчелиного воска и меда. Те мази, какими пользовали генерала, он забраковал, посоветовал не давать мазать сестрам, а чтоб оставляли баночку, а из баночки все выбрасывать. Мазал он сам, скрывая отвращение, затаивая дыхание на целую минуту, а потом, отвлекая генерала от страшного зуда и жжения, что-нибудь ему рассказывал из своей деревенской жизни, ну, и встречно выспрашивал осторожно про его жизнь. Поселился он здесь же, в госпитале, под лестницей, в каморке у истопника, здесь же и стал на довольствие, кормился в столовой по норме санитара. Норма была поменьше фронтовой, а выходило - получше, чем на фронте, где не каждый-то день горяченького поешь. Истопник же был по совместительству пожарник, стало быть, с телефоном, и Майя Афанасьевна в определенный час могла справиться, "как там наш".

- Наш ничего, - отвечал Шестериков. - Скоро запляшет. Уже у него ноги чешутся - плясать.

Еще не повидавшись с нею, он уже все вызнал: и что квартира у них на улице Горького - из четырех комнат, не считая кладовки и "холла", - это слово и в госпитале говорили, зал был такой для ходячих, с шахматами и домино, и вот таким громадным Шестериков его себе и представлял, этот "холл", который не считался, - и что у генерала две дочки, шестнадцати лет и четырнадцати, одну, как и генеральшу, Майкой звать, а другую - Светланкой, в честь сталинской, и что - вот главное - сама генеральша родом деревенская, из-под Вышнего Волочка, и девичья у нее фамилия - Наличникова, а Майей она себя сама назвала, на самом же деле - Марья. Но, видать, от деревни своей она уже отщепилась, поскольку спрашивала Шестерикова, что вот генералов на дачные участки собираются записывать, по два гектара, в Апрелевке, так брать столько или не брать.

- Брать! - кричал в трубку из-под лестницы Шестериков. - Землю-то? Сколько дают, столько и брать!