Генерал-фельдмаршал Голицын

Пожалуй, только у него одного не было никакой ненависти к слабому и безвольному воеводе. «Учен, но не воин!» Что ж, и сие бывает. Но как права поговорка: «Не в свои сани не садись!» Зла у него на своего родственника не было, но и то, что другой родственник, Борис Алексеевич определил Мишу в петровский лагерь, возражений не вызвало. Здесь, в Преображенском, князь Дмитрий вдруг сразу почувствовал, что в борьбе Петра с Софьей победит Петр.

И более всего он почувствовал это даже не за царским столом, а когда сидел вечером в лагере семеновцев, у солдатского костерка, разожженного Мишей, и свет костра выхватывал молодые безусые лица Мишиных товарищей, явившихся послушать офицера, недавно стоявшего у врат Крыма.

— Эх, не было нас там! — прервал Мишка рассказ старшего брата. — Мы бы ночью без всякого генеральского указа на перекопский вал бы взошли. А за нами и другие полки пошли бы. Взяли бы, други, Перекоп!

— Оно, конечно, взяли бы, взяли! — раздались дружные крики.

— Ну с новым царем у вас еще много впереди Перекопов будет! — весело заметил князь Дмитрий.

На другое же утро Дмитрий Михайлович стал стольником в Преображенском, а после скорой победы петровской партии был определен уже не Борисом Алексеевичем, а самим царем капитаном седьмой роты преображенцев.

Из Москвы под Азов

Апрельское небо над Москвой стояло в этот день высокое, ясное, без единого облачка. Так же и на душе у Петра стало спокойно и ясно — позади осталась утомительная сутолока, когда надо было загружать стоящие на Москве-реке струги провиантом и амуницией, следить за погрузкой многопудовых мортир и голландских пищалей. Погрузили на струги также шестнадцать тысяч пудов пороха и четырнадцать тысяч бомб. А господа генералы, любезный друг Франц Лефорт и Антоном Головин, еще жаловались, что многие струги дали течь и боеприпасы, мол, отмокнут и, может выйти, под Азов станут негодны. Петру самому приходилось жестоко лаяться с купцами и кормщиками, дабы вытаскивали грузы и спешно смолили заново давшие Течь суда, потом скакать на Пушечный двор и даже в далекий Переяславль-Залесский за новыми огнестрельными припасами.

Уже тогда Петру стало ясно, что настоящая война — это не веселые военные игры под Кожуховом, что война имеет свою оборотную деловую сторону и в тихой старозаветной Москве только он один, царь, может служить тем погонялой, чьи приказы все же рано или поздно исполняются. И вот наконец караван был снаряжен, и сотни стругов растянулись от Каменного моста вниз по Москве-реке и готовы были принять двадцать тысяч солдат Головина и Лефорта.

От Преображенского армия двинулась к погрузке прямо через центр Москвы. На Мясницкой было не протолкнуться от многотысячного московского люда, сбежавшегося взглянуть на красочное воинское шествие.

Возглавлял войско генерал Антоном Головин со своим двором и штабом. Впереди красовалась на резвых аргамаках генеральская свита в нарядных цветных кафтанах, за ней шестерка лошадей цугом тащила тяжелую генеральскую карету, по обе стороны которой вышагивали холопы Автонома Головина с острыми обнаженными шпагами. Впрочем, сам генерал шел за каретой пешком. Конечно, Автоном Михайлович предпочел бы ехать на лихом коне, но нельзя, поскольку следом за ним бомбардир Петр Михаилов, он же великий государь, изволил «идти пеш». А Головин прекрасно знал, что шагает за ним не какой-то там бомбардир, а сам царь, изволивший идти в поход инкогнито. И не мог же царь держаться за хвост генеральской кобылы. Так и пришлось Автоному Михайловичу из почтения к государю слезть с лихого вороного коня.

Долговязую фигуру царя, невзирая на его инкогнито, легко угадывали тысячи москвичей и зело дивились — ведь и батюшка Петра I — Алексей Михайлович Тишайший, и его братец царь Иван по улицам Москвы пешими николи не ходили и выходили пешими только на крестный ход. Сей же долговязый чертушка знай месит апрельскую грязь грубыми солдатскими ботфортами, как последний Преображенский гвардионец. Многие бабы про себя крестились и тайком отплевывались — то ли еще выкинет сей царь-воин! Ишь, каких львов в свой первый гвардейский полк набрал! В Преображенский полк и впрямь отбирали самых рослых детинушек, да и сам полковник, высоченный пруссак фон Менгден, в походе был похож на здоровенную мужицкую оглоблю. Впрочем, шедшие за полковником восемь рот вели капитаны, выбранные из родовой московской знати, и по росту являлись людьми самыми обыкновенными. А боярин князь Юрий Трубецкой и окольничий Тимофей Юшков поражали не столько ростом, сколько дородством.

Князь Дмитрий Голицын вел свою седьмую роту преображенцев грустен и сумрачен. Ему пришлось идти в поход, расставшись со своей обрученной невестой Дуней Одоевской. Свадьба с дочерью главы с Аптекарского приказа боярина князя Якова Никитича Одоевского была уже обговорена, когда грянул вдруг Азовский поход и свадьбу пришлось отложить.