Генерал Ермолов

«Я люблю Отечество мое… люблю правду и поэтому обязан сказать, что дарованиям главнокомандующего здешней армии мало есть удивляющихся, еще менее имеющих к нему доверенность, войска же и совсем не имеют».

Самому Ермолову письма эти, резко критикующие Барклая, принесли дурную славу. При отъезде Кутузова в армию они были переданы ему двоедушным Александром I. Осторожный и предусмотрительный Кутузов, столь любивший Ермолова, которого недаром именовали его баловнем, начал с той поры обнаруживать к нему холодность и недоверчивость. Это было на руку завистникам из окружения главнокомандующего: известны старания их не допускать Алексея Петровича действовать самостоятельно и умалчивать, по возможности, о нем в реляциях.

Письма Александру I, а также смелые и резкие возражения Ермолова своему начальству и старшим генералам, которым он часто и в присутствии многих свидетелей высказывал горькие истины, дали повод многочисленным и сильным врагам, людям, главным образом, бездарным и завистливым, упрекать его в том, что он интриган, обязанный своим возвышением проискам и искательству у вышестоящих командиров.

Зато Ермолов сделался кумиром среднего, боевого офицерства. Он выделялся не только бесстрашием и отвагой среди военачальников, но и самой внешностью — высокий рост, римский профиль, проницательный взгляд серых глаз, что вместе с приятным, необыкновенно вкрадчивым голосом, редким даром меткого слова привязало к нему множество молодых командиров и даже дало ход едкому, завистливо-критическому отзыву, свысока на него павшему: «Это герой прапорщиков».

Особенно любили, нет, даже боготворили Ермолова офицеры-артиллеристы, и среди них — полковник Никитин, подполковник Нилус, гвардейской конной артиллерии капитан Сеславин, штабс-капитан Горский, подпоручик артиллерии и адъютант начальника штаба Граббе. Все они чувствовали себя теперь как на празднике и находились возле Ермолова. Тут же был и подполковник Ахтырского гусарского полка Денис Давыдов, ожидавший в ставке ответа Багратиона на свою записку о ведении партизанской войны в России.

— Вы слышали, господа, что сказал Михайло Ларионович штабным офицерам в Гжатске, которых Барклай по слал туда для обозрения оборонительных позиций? — не оборачиваясь, проговорил Ермолов. — Его светлость изволил заметить: «Не нужно нам позади армии нпкакпх позиций. Мы и без того слишком далеко отступили…»

Накануне назначения Кутузова главнокомандующим всех русских армий ему был пожалован за успехи в войне с турками титул князя с правом именоваться не «сиятельством», как обычные графы и князья, а «светлостью» как немногие владетельные особы.

— Вся надежда на Кутузова! — отвечал Давыдов своим резким тонким голосом. — Скажу откровенно: если не прекратится избранная Барклаем тактика отступления — Москва будет взята, мир в ней подписан и мы пойдем в Индию сражаться за французов!

Ермолов, насупившись, оглядел брата. Лицо обветренное, живое, глаза блестящие, в черных густых волосах белый клок на левой стороне лба; на груди Аннинский крест 2-го класса, у пояса — золотая сабля с надписью: «За храбрость».

— Нет, друг мой, — перевел он разговор в шутку, — это у тебя поэтическая вольность. И вот как она родилась.

От усиленного поклонения тезке твоему — богу вина Дионисию. Это ведь он, возвращаясь в Грецию, завоевал со своими вакханками Индию. А мы Индии и с казаками Платова при Павле Петровиче не достали. Думаю, сын не повторит сумасбродства отца. А ты не забывай о себе: ты сперва воин, а уж потом поэт.

Давыдов мегнул на Ермолова быстрый взгляд и блеснул ослепительной улыбкой из-под гусарских усов:

Я люблю кровавый бой,
Я рожден для службы царской!
Сабля, водка, конь гусарской,
С вами век мой золотел!.

Алексей Петрович Никитин твердо сказал:

— U золотом веке, господа, будем рассуждать лишь после того, как ни одного француза не останется на нашей земле…

— Едет! Едет, батюшка наш Михаила Ларионович! — перебил его Горский, и Ермолов тотчас перешел в головную группу, где стояли Барклай-де-Толли и Багратион.

Приветственный гул, сперва смутный, разрастаясь, приближался. Барклай-де-Толлп с обычным непроницаемым видом оглядывал свиту и выстроенный для встречи главнокомандующего почетный караул. Наконец из-за поворота на проселочной дороге показался экипаж, который с криками «ура!» везли на себе выпряггппе лошадей жители Царева Займища. Возбуждение достигло предела. Чуйки, армяки, сатиновые и посконные рубахи, облепившие простую гоходную карету, были уже рядом. Их оттеснили свитские о рицеры и казаки. И вот он, военачальник, в руках которого судьба России: белая фуражка, пухлое лицо с орлиным носом, расстегнутый на животе сюртук.

Выслушав рапорт военного министра, Кутузов сказал:

— Высочайшим повелением вручено мне предводительство 1, 2, 3-й Западных и бывшей Молдавской армий. Власть каждого из господ главнокомандующих остается при них на основании учреждения больших действующих армий. Каждому приказываю исполнять свой долг…