Генерал Ермолов

Ермолов со своим отрядом вступил в этот древний город, свидетель его молодости, на исходе Юрьева дня в двадцатисемиградусный мороз. Как любил говорить Горский?

«Юрий холодный оброк собирает… Осенью Юрий с мостом, Никола с гвоздем…»

На тех самых улицах, где только пять месяцев назад литовская шляхта восторженно встречала Наполеона, теперь привидениями бродили никем не охраняемые, никому не нужные пленные французы, более похожие на мертвецов, чем на живых людей. Иные падали и умирали от истощения; другие были в одурении, вытаращив глаза, хотели что-то сказать, но испускали только невнятные звуки. На одной из площадей выросла стена, составившаяся из смерзшихся тел, накиданных одно на другое.

Как примечал Ермолов, вильненские помещики и шляхта с боязнью и опасением встречали победителей Наполеона.

Бдительная французская полиция, скрывая поражения, до последнего дня распускала молву о мнимых его успехах.

Перед самым проездом, или, лучше сказать, бегством, Наполеона мимо Вильны там состоялись торжества в честь взятия Риги и покорения Киева. Город был освещен иллюминацией, на площадях гремела музыка, выставлены были пышные картины, где французский орел раздирал когтями русского, и произносились грозные речи… Теперь литовские дворяне без стыда принялись восхвалять нового кумира — фельдмаршала Кутузова, который некогда, после сражения при Аустерлице, был здесь Литовским военным губернатором. Посыпались совсем иные речи и оды, на театральной сцене засияло изображение Кутузова с надписью: «Спаситель Отечества».

Ермолов явился к светлейшему князю. Какая перемена в главной квартире! Вместо разоренной деревушки и курной избы, окруженной одними караульными, выбегавшими и вбегавшими адъютантами, маршировавшими милю войсками, вместо тесной горницы, в которую вход был прямо из сеней и где Ермолов видел фельдмаршала на складном стульчике, облокотившегося на оперативные планы, ему предстали улица и двор, заполненные великолепными каретами, колясками и санями. На крыльце, в передней и в зале теснилось множество русских и пленных неприятельских генералов, иные на костылях, страждущие и бессильные, другие — бодрые и веселые. Толпы польских вельмож в губернских русских мундирах, штабных трутней и просто льстецов, надеявшихся преуспеть на завоеванных другими лаврах, осаждали кабинет главнокомандующего.

Ермолов нашел у Кутузова адмирала Чичагова и графа Витгенштейна. Сорокапятилетний Чичагов держался скромно, в то время как Витгенштейн, покручивая маленькие усики, без перерыва рассказывал о нескольких выигранных им сражениях таким тоном, будто на долю главной армии оставались лишь незначительные действия.

Кутузов, покойно расположившись в креслах, ласково кивал ему, но даже его совершенная тонкость не могла скрыть внутреннего негодования. Едва завидя Ермолова, он перестал обращать внимание на завравшегося немца, попять которого ему хватило четверти часа.

— Голубчик, Алексей Петрович! — поднялся он навстречу огромному и уже почти седому в свои тридцать пять лет генералу. — Вот я и опять в Вильне. Ты помнишь восемьсот пятый год? Я в том же доме, в той же самой комнате, и та же прислуга пришла меня встретить. Не странно ли это?

Вчерась я долго не мог уснуть. Проклятая память и превратности судьбы мешали мне…

— О, глориа мунди! Слава мира… — тихо отвечал Ермолов, как всегда чувствуя, что невольно поддается обаянию этого удивительного человека. — Люди обращаются со вчерашними кумирами, словно с худыми горшками.

— Но ведь этим горшком был сам Наполеон! — перебил его Кутузов. — И это его армия очистила наши границы. Заметь, что Карл XII вошел в Россию с сорока тысячами войска, а вышел с восемью. Наполеон же прибыл с шестистами тысяч, а убежал едва с двадцатью и оставит нам, по крайней мере, сто пятьдесят тысяч пленными и восемьсот пятьдесят пушек!..

Витгенштейн и Чичагов, чувствуя себя лишними, откланялись и вышли.

Кутузов приобнял Ермолова ц, глядя ему в глаза снизу вверх, сказал с пародиен, простодушной прямотой:

— Ты помнишь, Алексей Петрович, что в бытность мою здесь военным губернатором я имел в распоряжении только два батальона внутренней стражи. Голубчпк! Ежели бы кто сказал мне тогда, что судьба изберет меня низложить Наполеона, гиганта, страшившего всю Европу, я, право, плюнул бы тому в рожу!

Он, улыбаясь, прикрыл здоровый глаз.

— Я временно отбываю из армии и передаю главное командование графу Александру Петровичу Тормасову. Тебе надлежит вернуться к исполнению прежней должности в главном штабе. Голубчик! Война передвигается за пределы России…