Генерал Ермолов

Он ехал верхом, превозмогая сильную боль: обмотанная шелковым платком раненая шея побагровела и распухла, жилы на ней были повреждены. Но боль его утишалась вблизи страданий, неизмеримо более мучительных, многие тысяч других. Насколько хватал глаз, вся Московская дорога была запружена подводами, откуда неслись мольбы и стенания. Главнокомандующий сделал все, чтобы вывезтп с поля боя искалеченных героев, но никто не считал, сколько несчастных осталось там умирать посреди тел и лошадиных трупов, обломков лафетов и зарядных ящиков, перемешанных с землей. Жители окрестных селений толпами выходили на большак, чтобы оделить раненых деньгами, омыть раны водой и перевязать их.

— Алексей Петрович! Господин Ермолов! — услышал генерал знакомый бодрый голос и повернул коня к одной из повозок.

Вглядевшись в беспорядочную, слабо копошащуюся груду из замотанных платками, бинтами, полотенцами, разорванными рубахами голов, рук и ног на пропитанной кровью соломе, Ермолов с удивлением воскликнул:

— Граф? Федор Иванович? И ты здесь?

Да, это был близкий приятель Дениса Давыдова по гусарской службе Федор Толстой, бретер и забияка, Толстойамериканец. В шведской кампании 1808 года он воевал в одном полку с Давыдовым, но за буйства и дуэли был дважды разжалован в рядовые.

В фуражке с крестом и смуром кафтане, обросший смоляной бородой, граф Федор Иванович живо и весело, словно на гусарской пирушке, отвечал:

— Поступил в Московское ополчение простым ратником… Ходил на штыки… Получил картечную рану в ногу…

Не веришь?

Ермолов не успел возразить, как Федор Толстой сорвал грязный бинт, из-под которого тотчас хлынула кровь.

— Не балуй, барин. Не торопись на тот свет. Еще успеешь… — прохрипел лежащий рядом меднолицый солдат — зеленый мундир висел на нем клочьями. Он поднял бинт и принялся перевязывать рану. Повозка потащилась далее.

— Мы еще поколотим Наполеона! — кричал Федор Толстой.

«Да, в Бородинском бою все русское воинство увенчало себя бессмертной славой! — думал Ермолов, присоединяясь к штабу. — Не было еще случая, в котором оказано более равнодушия к опасности, более терпения, твердости, решителыюсти и презрения к смерти. В этот день испытано все, до чего может возвыситься достоинство человека!..»

Позднее по представлению Ермолова Федору Толстому был исходатайствован чин полковника…

Все в армии — от генерала до ополченца-ратника — желали новой схватки с Наполеоном. Когда утихли бои, Кутузов приказал объявить войскам, что назавтра он возобновляет сражение. Адъютант Ермолова артиллерии поручик Граббе был послан с этим объявлением; в полках его приглашали сойти с лошади, офицеры целовали за радостную весть, а солдаты встречали дружным «ура!». Кутузов, возведенный за Бородинскую битву в чин фельдмаршала, в присутствии всего штаба заявил, что скорее готов «пасть при стенах Москвы, нежели предать ее в руки врагов», однако же приказал отступать…

И вот она, древняя столица и само сердце России, матушка Москва! В ясном, прозрачном воздухе видна она вся, горящая под лучами яркого солнца тысячами цветов: золоченые маковки церквей, высокие белокаменные колокольни, зеленые железные крыши дворцов и усадеб, сады и парки, уже тронутые багрецом. Было 1 сентября — день преподобного Симеона Столпника, Семена летопроводца. Как говаривал Горский? На Семена дитя на коня сажай, на ловлю в поле выезжай. На Семена ласточки ложатся вереницами с колодцы, на Семена мух и тараканов хоронят. Грыбье, бабье лето. Коли бабье лето ненастно — осень сухая, а коли на Семена ясно — осень ведреная, но к холодной зиме…

Отсюда, с высот, мирно и кротко раскинулась Москва, словно бы и не гремели невдалеке орудия, словно бы Наполеон не шел на плечах русского арьергарда. Ермолов принялся осматривать позицию, загодя избранную Беннигсеном.

Правый ее фланг примыкал к изгибу Москвы-реки впереди деревни Фили, центр находился между селами Волынским и Троицким, а левое крыло располагалось на Воробьевых горах. На Поклонной горе по приказу Беннигсена возводился обширный редут и у большака учреждалась батарея.

Подходившие части корпуса принца Евгения Виртембергского располагались и устраивались, словно и впрямь намереваясь защищать Москву, впереди Дорогомиловской заставы. Ермолов отправился к Кутузову, который остановился в открытом поле и сидел на своей деревянной скамеечке в окружении генералов, успевших уже осмотреть позицию.

Многие находили ее неудачной, но никто не решался сказать об этом. Это было равносильно предложению оставить Москву без боя.

Никто не знал истинных намерений и видов светлейшего. Недостаток самых хитрых людей заключается в том, что хитрость заменяет им ум. Чтобы ввести всех в заблуждение, народный ум Кутузова часто принимал вид хитрости и казался ею.

На вопрос светлейшего, какова ему кажется позиция, Алексей Петрович не без жара отвечал:

— Местоположение чрезвычайно невыгодное!

Кутузов тотчас принял мину самую простецкую и с притворными вздохами переспросил:

— Голубчик, дай-ка свой пульс! Уж не болен ли ты?..

Ермолов вперился в главнокомандующего своими серыми