Генерал Ермолов

Там, в парной, устроенной полковыми умельцами по русскому обычаю, тот самый рябой солдатик, Прошка — ординарец подполковника Разумова, как следует отхлестал его дубовыми вениками, заботливо оберегая раненую руку.

   — Эх, паря, сколь много шрамов на тебе. Сколь много свежих-то. Эть, с десяток лет из боёв не выходил? Что молчишь? Лениво разговаривать? Ну, молчи, молчи...

Впрочем, долго отмалчиваться у казака не получилось. Разумов явился на следующий день, после полудня. Фуражка его снова была так же бела, как вершина Эльбруса, а серебро аксельбантов блистало, подобно струям горных потоков в лучах рассветного солнца.

   — С ночи, как горные козлы, со скалы на скалу скакали. Напали на след Йовты с сотоварищами. Да всё без толку. След потеряли в Волчьем ущелье... Впрочем, надеюсь, теперь они долго из логовища не выйдут. Завтра обоз к Грозной отправим. Еле спасли обоз-то. Порох и свинец — хорошая добыча для детей окрестных гор. Из Тифлиса в Грозную шёл себе обоз, шёл, шёл, пока до Коби не дошёл...

Фёдор дрогнул и насторожился, а Разумов продолжил:

   — Подошли к Коби, глядь: а на башне чёрный флаг воздет. Чума! Что делать? Пришлось оставить Коби в стороне и отправиться прямо к нам, в Дарьял. Долго тащились — волы и лошади устали, люди устали. Всё это я сам не видел. Мне рассказал о том старший обозного конвоя Васька Лукин. Он из ваших. Тоже казак. Знаешь такого? Что, не знаешь? Ну и ладно...

Подполковник уселся рядом с Фёдором на скамью, снял фуражку, пригладил седеющие кудри белой рукой.

   — Полторы версты не дошёл обоз до Дарьяла — попал под обстрел. Уже голова обоза у самых наших ворот оказалась, когда напали они. Палят из кустов, злые как черти. И вот что, парень, я тебе скажу: воевал я француза на Бородинском поле, в Вене с государем императором Александром Павловичем бывал, и в Праге тоже. С Турками воевал. Но злее народа, чем в этих горах, не приходилось мне видеть. Недаром их чума косит. Ой, недаром. Пытался я их словом человеческим усовестить — не вышло. Не понимают они слов ни одного из человеческих языков. Пришлось пушки к воротам выкатить. И что? Басурмане, как пушечные дула увидали, — сразу за камни попрятались. Но палить из ружей не переставали. Эх, ещё десять человек положили, нехристи!

Подполковник закурил. Помолчал. Бесшумно подошёл Мажит. Тихо уселся в изголовье Фёдоровой лежанки.

   — Я смотрю, парень, хозяин твой сильно пострадал, — обратился Разумов к нему. — Не говорит со мной...

   — Пулей плечо задело, — смиренно ответил Мажит. — Черкеска больше пострадала, нежели тело. Ну и голова, конечно. Лежит второй день.

   — Отменно русской речью владеешь, малец. — Разумов нащурил глаза. — А хозяин-то твой всё молчит. Почему?

   — Неведомо мне это. — Мажит потупил взор.

   — Может быть, он испугался? Нет, не похоже. Рожа у него зверская. Может, язык пушечным ядром оторвало? Тоже — нет. Вместе с языком всю рожу разворотило б. А может быть, он, твой хозяин, просто-напросто шпион, а?

Мажит молчал.

   — Значит, верно я догадался — шпион!

   — Да какой же он шпион! — не выдержал Мажит. — Он же тебе жизнь спас!

Фёдор, тяжко вздохнув, приподнялся, уселся, крепко ухватившись за края лежанки руками. Голова больше не кружилась. Из тени навеса ему хорошо был виден злосчастный обоз — груженные мешками и ящиками телеги, крытые войлоком повозки, зелёненькая травка пробивается меж камней вымощенного крепостного двора. На дворе полно народу. Солдатики в чувяках поверх мохнатых, вязанных гамаш, в невероятных зипунах и портупеях. От формы на некоторых только и остались, что плоские как блин беловерхие бескозырки. Тут же странные личности в черкесках и надвинутых на глаза папахах. Многие украшены русскими орденами Святых Георгия, Владимира и Анны. Только по ним, по орденским лентам, да по босым лицам и можно порой отличить офицера русской армии от нахчийского или кабардинского князя. Вооружены кто во что горазд. Тут и ружья разноплеменного изготовления, и кинжалы, и шашки нахчийских мастеров, и булатная сталь из Персии или Аравии. А пистолеты? Рукояти-то у них и костяные, и заморского дерева, именуемого почему-то красным. А украшены-то и самоцветными каменьями, и чуть ли не позолотой. А кони? Всё арабские да карабахские скакуны. Редко увидишь метиса или меленькую калмыцкую лошадку.

Другое дело — казаки. Казака-то — его издали видно, что он казак. Он, конечно, тоже в лохматой бараньей шапке. Только носит он её по-другому — всему миру ясные очи показывает, под лохмотьями шерсти не прячет. Штаны казак носит широкие, с лампасами и в сапоги их заправляет. Голенища у сапог не высокие, но и не низкие, а такие, как в притеречных станицах изготавливают. И обязательно на боку у казака шашка Анна или шашка Ксения, или верная подруга с иным красивым именем в ножнах, украшенных кистями и серебряной чеканкой. В стороне, у коновязи, — кряжистые крестьянские коняги и добрые казацкие лошади, выносливые и смирные. Там же волы с устрашающего вида рогами. Там же Соколик. Стоит дружочек, опустив долу красивую голову. Скучает. Рядом видны белёсые уши Тумана.