Генерал Ермолов

Еда и питьё узников были скудны. Только хлеб и вода, но есть и не хотелось. День и ночь следил Фёдор воспалёнными от бессонницы глазами, как одна или другая тень в лохматой папахе с ружьём наизготовку, или оба разом бродили вокруг их узилища. Аббас — страшилище и Насрулло — неоперившийся птенец оказались опытными тюремщиками. По ночам казак слушал их тихие беседы: Аллах гневается — охоты нет, добычи нет, конь захромал — заболел, пока не погиб, убьём и съедим. Фёдор понял, что население Хан-Калы бедствует, голодает. Но их, пленников, берегут пуще зеницы ока, кормят, несмотря ни на что — значит, надеются получить выкуп.

«Бежать... Бежать», — упрямая мысль лишала покоя. Фёдор почти не спал и не испытывал голода. Он не давал покоя товарищам по заточению и тюремщикам, постоянно требуя к себе внимания. За это бывал бит нещадно сердитым Аббасом. Абрек бил казака до крови, но вполсилы. Из этого Фёдор тоже сделал некоторые выводы — не забивает до изнеможения, бережёт, на выкуп надеется. Бесшабашно скандаля, вынося унизительные побои, казак добился кое-каких преимуществ. Их обоих, и его, и Кузьму, стали водить гулять. До ветру. Правда, кандалы при этом не снимали, так и таскались они по Хан-Кале согнутыми в три погибели.

Отец Энрике денно и нощно молился. Он часами простаивал на коленях, прижимаясь лбом к шершавому стволу мёртвой сосны. Молитвенно складывал ладони и, уперев помутившийся от усталости и страха взор в прелую солому, шептал и шептал он на латыни. Его невнятное бормотание стало привычным сопровождением дружеских перебранок, спонтанно возникавших между Фёдором и Кузьмой-лапотником.

   — Энто он по-латыни бормочет. Бога своего латинского на помощь зовёть и Богородицу ихнюю тож.

   — Христос и Богородица у всех народов одне, дурень. Читал ли ты Евангелие? Там ясно написано: дело было в земле иерусалимской.

   — Да что было-то, ирод?

   — И Ирод тоже там, и дева Мария, и Иисус, и апостолы его. Дубина ты, ой, дубина!

   — Не-е-е, я латинского боженьку на картине видел. Не такой он, как наш, а эдакий. И Мария ихняя баба как баба. А наша-то... Я, Федя, уподобился Казанскую Богоматерь лицезреть. И до сих пор помню чудный лик её...

Теологические споры казака и крестьянина исторгали из аскетической груди отца Энрике тяжкие стоны. Проповедник на прогулки не ходил и почти совсем ничего не пил и не ел. Добрый Кузьма волновался о нём, всё подсовывал под нос посудину с водой.

   — Ну хучь попей, божий человек, если уж еду душа не принимает. Ну хучь глоток! Иначе кровя в жилах загустеет и остановицца. Так и до смерти не доживёшь!..

* * *

   — Аббас, а Аббас, ты сам-то местного народу или пришлый? — Фёдор плёлся по крутым уличкам Хан-Кале, перешагивая овечий помёт босыми ногами. Кто и когда снял с него отличные, новые почти, яловые сапоги, казак не припоминал. Теперь ноги его были обуты лишь в проржавевшие чугунные кандалы. Медленная прогулка по уличкам горного селения была на руку разведчику. Исподтишка он внимательно смотрел по сторонам. Неустанно крутились в уме его приключения прошедших лет, когда сбегал он из плена, босой и безоружный, как сейчас.

Аббас-удалец время от времени втыкал рукоять нагайки казаку между лопаток, приговаривая:

   — Шагай, гяур. Пока идёшь — ты жив. А вот придёт Абдаллах — и ты мёртв. Ешь, пей, испражняйся, пока жив, потому что придёт Абдаллах — и ты мёртв.

   — Что ж за зверюга твой Абдаллах? — посмеивался Фёдор. — И откуда это он придёт? А чё так пусто-то у вас в ауле, а? Ни баб, ни детворы не видать. Все от Абдаллаха попрятались?

   — Зря смеёшься, гяур. Абдаллах в набег ушёл. Уже гонец прискакал, что назад воинство идёт. С добычей. Праздник у нас будет. Богатая добыча у Абдаллаха, да и за вас троих выкуп не малый получим.

   — А если не получите? — Фёдор обернулся, глянул в глаза конвоира. Аббас — воин немалого роста, на голову выше Фёдора, богатырского сложения, в сероватой побитой пулями бекеше, надетой поверх кольчуги. Лицо его до самых глаз покрывала невероятно чёрная, кучерявая борода.

— Тогда все мертвы, казак.

* * *

Воинство вернулось из набега следующей ночью, под утро. Гортанные вопли всадников, топот конских копыт, грохот повозок заполнили площадь в центре аула — место, где располагалась мечеть, эшафот и обмазанная глиной темница.

   — Салам, Аббас!

   — Салам, Абдаллах!

Фёдору ничего не видел через прореху в стене. Костерок дозорных горел в стороне. Фигуры абреков терялись на фоне тёмной горы. Слова заглушал топот, грохот и конское ржание. Фёдор напрягал все силы, чтобы разобрать смысл чужой речи.

   — Всё трое на месте? Живы?

   — Да...

   — И священник, тоже жив?

   — Жив пока...

   — Цица — торгаш приедет — всех ему сдадим.

   — И этих?

   — Нет, Аббас. Этих Аллах уже призвал. Им — завтра срок.

   — А сейчас?

   — Сейчас их — на цепь. Завтра пир. Потом дело. Цица приедет. Смотри, как следует!

* * *