Генерал Багратион. Жизнь и война

Тут неизбежно является мысль: почему в русских штабах не обсуждалась мысль о «косвенной обороне Москвы», то есть о том, чтобы увести армию захватчиков от Смоленска южнее, — как некогда Петр Великий, отступая под натиском шведской армии, отклонился от Могилева и примерно у Мстиславля стал отступать южнее, в сторону Почепа, Глухова, Сум и daiee до Полтавы. Правда, и Карлу XII южное направление казалось более перспективным, чем смоленское, и он легко двинулся за Петром Великим в сторону Украины. Возвращаясь к событиям июля — августа 1812 года, отметим, что, если бы армия повернула от Смоленска южнее, то есть на Рославль — Брянск — Орел или Чернигов, она бы тем самым поставила Наполеона в трудное положение. Скорее всего, он продолжил бы охоту за русской армией, разгром которой оставался главным приоритетом его стратегии. И тогда бы Москва была спасена. Клаузевиц в своей книге «1812 год» касается этой проблемы. Он считает, что принимать решение в Смоленске об отступлении армии на Калугу было уже поздно. Повернуть такие массы войск, теснимых превосходящими силами противника от удобной дороги, вдоль которой были уже давно подготовлены продовольственные магазины, было очень трудно, а «все боевые припасы, запасные части, подкрепления и т. п., находившиеся на этой дороге и в пути к ней, пришлось бы перебрасывать в сторону, на новое направление… Если бы русские захотели избрать это направление, то такое решение нужно было принять гораздо раньше, но принятие его раньше было невозможно, даже если бы и возникла подобная мысль, так как такая косвенная оборона Москвы лишь впоследствии стала представляться совершенно естественной, раньше же она явилась бы таким теоретическим дерзновением, которого нельзя требовать от заурядного генерала, к тому же не облеченного широкими полномочиями»“. В принципе, в истории сплошь и рядом бывало, что армии отходили не только по местам, где для них были готовы магазины и прочие удобства. Так, кстати, было и с армией Петра в 1708 году. Дело тут в другом — такое решение в России мог принять только царь, но Александр не был новым Петром Великим, а поэтому военная машина покатилась к Москве… Но видно, что идея эта еще держалась в умах и после отхода из Смоленска. Князь Н. Б. Голицын вспоминал, что уже после выбора позиции на Бородинском поле обсуждалась проблема возможного отхода армии после сражения и «были голоса, которые тогда говорили, что нужно идти по направлению на Калугу, дабы перенести туда театр войны в том предположении, что и Наполеон оставит Московскую дорогу и не пойдет более на Москву, а следовать будет за армиею через Верею, но Кутузов отвечал: ”Пусть идет на Москву!"»15. Верно ли это — мы никогда не узнаем. Да и на Бородинском поле было уже поздно менять что-либо: предстоял бой не на жизнь, а на смерть…

«Мы шли по кровавым следам войск Коновницына»

После Смоленска французы резко изменили тактику. Прежние долгие стоянки и дневки ушли в прошлое. От Лубина и до самой Москвы войска Наполеона следовали за русской армией неотступно, почти всегда находясь ближе, чем в одном переходе, постоянно навязывали ей бои и при первой же возможности пытались ударить во фланги. Как вспоминал командир Сибирского драгунского полка Крейц, шедший в арьергарде с четырьмя приданными ему полками, «последующие дни неприятель следовал за нами в виду, были частые перестрелки». С приближением к Гжатску натиск французов даже усилился: «Ежедневно с утра до вечера происходили перестрелки, а иногда почти и сражения, которые кончались обыкновенно уступлением неприятелю какой-(нибудь) речки или ручья… и арьергарды должны были драться не с одними передовыми неприятельскими отрядами, но даже с целыми корпусами»"1. О том, что характер военных действий после оставления Смоленска изменился, писал и Ф. Н. Глинка: «Это отступление в течение 17 дней сопровождалось беспрерывными боями. Не было ни одного, хотя бы немного выгодного места, переправы, оврага, леса, которого не ознаменовали боем. Часто такие бои завязывались нечаянно, продолжались по целым часам»17.

Надо сказать, что французская кавалерия на этом этапе войны превосходила нашу. Ермолов писал, что «неприятель имеет числом ужасную кавалерию, наша чрезвычайно потерпела в последних делах»18. 19 августа Барклай подтвердил это в донесении царю: «Кавалерия 1-й армии… пришла в крайнее ослабление, и особливо со стороны лошадей, из коих значительное число потеряно убитыми, а прочие все изнурены»19. Только казаки, как и раньше, были подвижны, а их лошади выносливы. Впрочем, как раз в этот момент у казаков тоже начались проблемы. Радожицкий вспоминал, что под Дорогобужем казаки жаловались его артиллеристам, «что даже им стало невмочь стоять против вражеской силы, что именно сего дня (12-го числа) они шибко схватились с французами так, что в густой пыли друг друга не узнавали: “И тут-то, батюшко, — промолвил казак, — наших пропало сотни три. Нет уж мочи держаться: так и садится, окаянный, на шею”»20.