Генерал Алексеев

В генеральской переписке отразилось примечательное описание положения, в котором оказались отступающие русские войска. «В четыре часа утра 25 февраля, — вспоминал Алексеев, — я заехал… к северным воротам Мукдена. Море — море! — повозок выливалось потоками с разных боковых дорог. Беспорядочно, в несколько рядов, все это тянулось к северу и тянулось до десяти часов утра. Только в одиннадцать часов могли тронуться наши ничтожные но силе войска 3-й армии. Но в это время горами между отдельными колоннами, успели уже протиснуться небольшие части японцев и начали артиллерийским огнем обстреливать густые массы обоза. Понятно, что произошло в этой недисциплинированной толпе. Все наши батальоны ушли в заслоны, но японцы продвигались к северу и продолжали огонь по обозам.

Уничтожение наших складов собственными руками повело к тому, что спирт попал в солдатские руки, и половина солдат оказалась пьяной. Результат оказался плачевным. Расплывшаяся на широком фронте, эта сволочь повалила назад, уже вполне беспорядочной толпою. Ни увещевания, ни шашки, ни угроза револьвером не могли сдержать мерзавцев, потянувшихся в узкое пространство, еще не замкнутое неприятелем. Бегство обозов, стихийное отступление в одиночку полков представляло картину глубоко возмутительную. Поле усеяно было брошенными повозками, любители наживы бросали ружья и занимались грабежом, и, в общем, каждая каналья искала спасения. Офицеров вообще мало, а в эти минуты и наличные куда-то исчезли, попрятались. Инертные, непредприимчивые, утратившие уже лучших своих представителей, они предпочли последовать примеру своих подчиненных.

Боже, Боже, какое это было разложение армии! Куропаткин год приучал армию только к отступлению. Он не дал ей ни одного ясного дня, ни одного призрака победы, труся каждого смелого предприятия, не решался ни на что, кроме отступления, он глубоко внедрил в сердца солдат и офицеров, что русские должны только отступать… Армия не хотела сопротивляться! Она без оглядки отступала!… Все с таким старанием подобранное, заготовленное пропало в одну минуту. Хорошо еще, что спаслись вьюки с двумя сменами белья. Кавалерист упустил — а я думаю, продал — лучшую лошадь. Словом, личные мои дела материальные потерпели полное крушение. Но это ничего. А потерпели крушение мои идеалы, моя вера в мощь армии, в ее высокие качества, которые могли возместить недостаток науки… Войска, побывавшие в руках Куропаткина, развращены, в корень испорчены, их нужно перевоспитывать… Вы молились за меня 25-го числа, и Бог оставил меня целым».

Такой была первая «встреча» генерала с солдатской массой, пораженной страшным недугом вседозволенности, хаоса, разложения. Все это предстоит еще увидеть в многократном «увеличении» в 1917 году. Но и тогда, в годы Русско-японской, вид расстроенной, беспорядочной, лишенной дисциплины массы вряд ли мог укрепить у Алексеева веру в неизменную силу духа и верность воинскому долгу у солдат. Характерно, что при этом он целиком возлагает вину за падение дисциплины у отступающей армии на ее командование, не без основания полагая, что солдаты, уверенные в победе и в своих командирах, проявят должный патриотизм и готовность к самопожертвованию. В качествах русского воина Алексеев пока еще не сомневался…

Попав под обстрел японской артиллерии, Алексеев был ранен, под ним погибла лошадь. Сам он, упав навзничь с коня, повредил себе почки. Именно это стало впоследствии причиной серьезного заболевания, постоянно мучившего генерала и едва не сведшего его в могилу в ноябре 1916 года.

Многодневное сражение заканчивалось. Куропаткин смог успешно вывести войска от Мукдена и избежать окружения. Японский «Седан» не состоялся, но и одержать долгожданную победу русские войска не смогли. Боевая доблесть Алексеева под Мукденом была отмечена золотым Георгиевским оружием с надписью «За храбрость» (приказом Главнокомандующего № 750 от 10 мая 1905 г.). За время войны он также был награжден орденом Святого Станислава 1-й степени с мечами. Личный героизм генерал-квартирмейстера, проявленный еще в годы Русско-турецкой войны, сомнений не вызывал^{15}.