Гемоглобов (сборник)

Из перьев, тусклых и неприметных, оброненных крылом падшего ангела, Палермо сотворил время-уныние. Глядя, какое волшебство затевает юноша, дьявол оживился, ожидая, что появится птица – голубь запутавшийся иль проклятый ворон… Но в ад заявился грех-пес и лег на пороге. С ангельским именем, с перьями вместо бровей, с камнем на сердце, с неуемной тоской в волчьем вое… Пес, приводящий за собой свору других грехов. Среди них очень часто вместе – Пьянохва, Тоскама, Прелюбоми, Безнадех, Рукосам…

Затем, все так же наугад, наткнулся на чертовы ножницы. Взвизгнул, уколов ими палец. Перед тем как прицепить их к стрелкам старого будильника, вытер ножницы от липкой влаги. Может, то была его кровь, а может, – слезы раскаянья и печали. Догадался: этими ножницами бесы обрезают пуповину души, дабы покойный человек никогда не смог обратиться к памяти жизни. Не смог ни восстать, ни прозреть, ни броситься на поиски пути спасения… Из адских ножниц и земного будильника, точь-в-точь как из конструктора «Lego», Палермо собрал время-сичень. Время-секач, гильотину, отсекающую добродетели пальцы. Вместе с болью выпускающую на грешную свободу ненависть, гнев, ярость. Безлюбье. Безбоязненность к Богу.

Не видя, не слыша, он собирал конструктор греха – отказавшись видеть и слышать, грешил. Трусливо и, как ни странно, самозабвенно. С упоением создавал адский конструктор!

А дьявол тем временем ликовал. Вначале тихо, украдкой, полный сомнений: а не шалует ли юноша, от страха утративший разум? Поначалу дьявол даже сам немного струхнул. И приказал зачернить окна дворца, адской ночи спуститься… Но с каждым новым временем, творимым маленьким человечком, Виорах убеждался: маленький человечек – большой Мастер греха. И ликовал уже громче, ничем не отличаясь от обычного грешника, способного чувствовать и вволю выражать свои чувства.

Палермо продолжал совращать время, ловя на одну и ту же наживку – неповторимость, новизну образа. Из двух колокольчиков, которыми дьявол созывает души для покаяния и бунта, юноша создал иное время… Время-скоморох вызывающе пощелкивало, залихватски посвистывало, но призывало вначале расплатиться за грехи, а потом безумствовать. Расплата и безумие неминуемы, но в аду свой порядок: безумие следует за расплатой и покаянием. Никак не иначе. Все с ног на голову в аду бредовом! Время-скоморох – разудалого греха потрох. Веселье в нем – соленая икра, радость пьяна, мокра. Совесть долой с печи, ноги на плечи – и ни к чему свечи! Счастье в паху, руки на бедрах – мятежных простыней ворох. Вздох за вздох, рот и посох, флейты треп, бубен забой, ты – моя, я – твой. Но вот уже любви первый лом и бой. Грех слабеет, вздох врет. Скоморох рыдает, скоморох – сдох…

Он присобачил к стрелкам гребешок Виораха – превратил ожидание во время-корысть. Установил черед деньгомании: все гребут, загребают, наживаются, ножами отбирают и отбиваются, закладывают и крадут, Бога не признают. Вера бескорыстна, оттого вера в сердце, а не в мыслях. А у деньгомании судьба пираньи – на каждую пасть грядет напасть. Грядет наказание на всякое притязание…

Дьявол, упиваясь времени проказами, разошелся не на шутку. Расчувствовался, раскрылся – и стал безопасным, уязвимым, ранимым. Как моллюск, оставшийся без панциря. Хоть бери его голыми руками… Но взять дьявола голыми руками не каждому дано. Не дано и Палермо. Да и ни к чему ему марать руки о дьявола. Парень проще поступил: обломал сатане рога. Прицепил рога к часам – породил новое время: время-тамерлан. Возродил эпоху войн и агрессий, бесконечный период полураспада миров и культур. Восстановил часы, когда победители утешаются стонами и проклятьями побежденных, а побежденные рожают рабов и героев. Рабы собирают механические и искусственные часы, герои, подобно мятежным диджеям, играют на тех часах мятежное время. Раскручивают время-свободу. В противовес времени-тамерлану. При этом герои часто побеждают. Так выбирает их время. Время благородных героев, время правдивых побед…

Можно было бы и дальше, бесконечно дальше, рыскать в мешочке с адскими чудесами, выуживая на адский свет все новые и новые насадки для часов. Словно для маминого кухонного комбайна. Вспомнив свой дом, маму, отчего-то стоящую к нему боком, Палермо улыбнулся. Он успел опорожнить таинственный мешочек, наверное, лишь на шестую часть, когда поднялось солнце. За черными окнами дворца сатаны взошло солнце. Адская ночь дала трещину, пропустив в себя солнце, точно божью кару. Никто в аду не готовился к рассвету, светило застигло демонов врасплох. Как смешно, как странно увидеть беса в растерянности! А дьявола?! От бессилья и злобы он саморучно выцарапал из груди свое козлиное сердце. Замахнулся, охреневший чертяка, чтоб швырнуть сердцем в солнце! Увидеть такое – значит, поверить в грех и благое, ад и воскресение…

Что, увидеть?! Неужели Палермо прозрел?!