Гэм

Гэм нежно полюбила животных. В их грациозной естественности она узнавала бесстыдный автоматизм человеческих жестов. Чутьем тонко улавливала шаблонность и пустоту слов, движений, походки, мыслей, инстинктов. Замечала деланное, половинчатое. Различала нюансы, игру, маску, бесстрастно разоблачала до тех пор, пока сдержанная уверенность в себе не рассыпалась самодовольством. Создавалась дистанция, презрение кривило губы, потом пришло огромное равнодушие ко всему этому: не люди, а вышколенные углеводы, белки и отвержденные жиры, коснеющие в заученном, привычном, пленники в круговороте денег, титулов, успеха, но необходимые, ведь без них нет ни буржуазной надежности, ни экспресса точно по расписанию, ни надежных финансовых консультантов. Общие издержки жизни, признанные, установленные, — так полагается.

Маркиза д’Аржантейль пригласила Гэм пожить в ее небольшом дворце на озере, в часе езды от Парижа.

В день отъезда Гэм ненароком забрела в тот район, где была квартира Фреда. Шла по улице и столкнулась с ним. Он тотчас узнал ее. Укоризненно спросил, почему она тогда ушла, и добавил, что теперь уже поздно — у него другая подружка, и они живут вместе. Ему даже в голову не пришло, что Гэм вовсе не намерена возвращаться. Это последнее впечатление привело ее в восторг, и, веселая, она водворилась в усадьбе маркизы.

VI

Не так давно фонтан починили, и теперь он работает, сообщил старик управляющий. Под вечер его включают на часок-другой — пусть пожурчит. Ветер уже набросал в водоем бурых листьев вяза и ореха, и печально глядящий в фонтан Нарцисс казался застывшей в камне задумчивостью этих осенних сумерек, в смутной тьме которых тихими бубенцами звенело умирание.

Гэм проходила по залам, и каждый ее шаг отдавался гулким эхом. Повсюду висели картины — изящные карандашные наброски и бледные акварели. В маленьком секретере полированной березы Гэм нашла несколько связок писем — пожелтевшие восторженные многостраничные послания, какие могло сочинять лишь то столетие. Целыми днями она читала их. Большая часть была адресована некоему шевалье де Роту и, вероятно, при расставании им возвращена; другие были от подруги, которая писала о своем возлюбленном.

В шкафах и сундуках обнаружились старинные наряды. Гэм доставала их и примеряла. От поблекших туалетов веяло каким-то особенным дурманящим ароматом. Она часами сидела в этих платьях, и мечты уносили ее в минувшее. Забыв обо всем, она подолгу стояла перед фасеточным зеркалом. Собственное отражение в этом стекле мнилось странно чужим и знакомым, будто от дивных чар ее «я» соскользнуло в ту эпоху, а теперь вернулось и смотрело на нее, молчаливое, хрупкое, минувшее. За спиною отражения сумерки плели серые тени, коричневатые в глубине, и казалось, будто отражение, нежно и печально улыбаясь, всплывало из самой серой бездны прошедшего. Однажды вечером, когда Гэм в старинном наряде ходила по комнатам, пришел старик управляющий. Ничего не замечая, она попыталась изобразить несколько па сарабанды и тут увидела его, а он ободряюще кивнул и жестом показал на старинный спинет. Открыл крышку и заиграл менуэт. Прозрачные серебристые звуки порой чуть дрожали, как мелодия музыкальной шкатулки. Гэм то кружилась в медленном танце, то замирала в глубоком реверансе и, исполняя эти фигуры, всем своим существом ощущала обворожительную беззаботность тех давних времен, казавшихся необычайно знакомыми и родными. Рококо окаймляло бездны садами, хотя и знало об этих безднах, — но окаймляло садами и называло садами. А мы зовем бездны безднами и заглядываем в их глубины. Эпоха амурных страстей и поединков прикрывалась самой обворожительной грацией, какая когда-либо существовала на свете. Шевалье де Рот, улыбаясь, бросил вызов лучшему фехтовальщику Франции, ибо тот слишком долго целовал руку дамы его сердца. С галантной шуткой попросил о короткой отлучке — всего на несколько минут, подышать в саду свежим воздухом, — вышел вместе с другом, которому предстояло быть секундантом, вышел, чтобы никогда не вернуться. Ни писем, ни объяснений он не оставил.

Вновь опустились сумерки с их магическим зыбким полусветом, который неизменно потрясал Гэм. Старик управляющий вышел вместе с нею в сад. Живые изгороди, некогда подстриженные, а теперь одичавшие и робкие, темнели вокруг, словно стыдясь самих себя. Вечер был весь из лазури и серебра.

Гэм покормила черных лебедей, которые уже готовились ко сну, но поспешно приплыли от дальнего берега пруда, по воде от их движения бежали круги.

Тучи собирались на горизонте, затмевая меркнущий свет заката. Лиловые громады наплывали из-за деревьев, несли с собою мрак. Потом вдруг листва зашумела, и в прохладу ворвались теплые, влажные потоки воздуха. Ветер переменился, стало душно. Потом все замерло без движения, а тучи заполонили все небо.