Гэм

Гэм отпустила его ладонь. Пронзенная вспышкой постижения, закрыла глаза, потом схватила Кинсли за плечо.

— Нет-нет… — Она медленно уронила руки. — Значит, это…

— Нет, — сказал Кинсли, — не это. Я не знаю, что произошло. Да это и неважно. Кто спрашивает о внешних обстоятельствах. Даже если бы случилось в тысячу раз больше — все было бы забыто, не дойдя до меня.

— Почему ты хочешь уехать? — тихо спросила Гэм.

— Я остаюсь… это ты уходишь.

Гэм покачала головой, прошептала:

— Я вернулась к тебе, — и, как испуганный ребенок, прильнула к его плечу.

Он смотрел в ночь и, запинаясь, говорил куда-то в пространство, в порывы ветра за окном:

— Ты — поток, прекрасный бурный поток, бьющийся о дамбы. Пока дамбы выдерживают его напор, он вскипает пеной и резво играет прибоем. Он любит эти дамбы, окружает их своей неистовой белопенной любовью. Но его любовь несет разрушение. Она манит, и ласкает, и бьется, и рвет мягкими руками, и дамба крошится, обломки один за другим падают ей в ладони. И тогда она, сметая все на своем пути, устремляется прочь, дальше, дальше, гонимая жаждой биться прибоем и вскипать пеной, — пока не найдет новую дамбу, которую захлестнет своей щедрой любовью и в конце концов тоже разрушит… Но о состоянии дамбы знает лишь ее смотритель, а не поток. Ведь когда поток поднимается к самой ее вершине, конец совсем близко.

Гэм молча встала, уткнулась лбом в плечо Кинсли. Ей казалось, на свете нет и никогда не будет такого близкого, родного тепла.

— Что нам до этих символов. Ты же чувствуешь: вот мое дыхание, а вот

— твое…

— Такие вещи для слов неуловимы; они проскальзывают сквозь сети понятий. Только параллельное звучание символов заставляет эти безгласные события, разыгрывающиеся над миром наших мыслей, эхом откликнуться в сфере жизни. И тогда они указывают направление… Жизнь движется кругами, но круги эти между собой не связаны. И взять с собой ничего нельзя. Наше время истекло. Я знаю. И ты знаешь. Завтра… ведь ты уже предощущаешь тревогу нового рождения. Впереди у тебя еще есть будущее. И оно неотвратимо. Я же стою в последнем круге, дальше только тишина. И я отдаю тебя с тяжелым сердцем… Но самое трудное — знать час расставания и пройти через него. Ведь иначе все было бы потом лишь мукой, и обломками, и злосчастьем… Того, кто, зная урочный час, идет ему навстречу, мелочи будней спасают от смерти. Да и что проку сопротивляться — сегодня я отпускаю тебя… а не сделай я этого, ты все равно завтра уйдешь… Не лишай меня права на этот жест, единственный… и последний…

— Я вернулась к тебе… — прошептала Гэм.

— Ты встретишь еще многих людей, прежде чем придешь к себе. Тебе уготована особенная судьба. Поэтому ты нигде не сможешь остаться. Кто остается, цепенеет или изливается до дна… А ты всегда будешь полна начала… и расставания… прекрасный белопенный прибой…

Для Гэм все вокруг было — туман, луна и слезы. Она задыхалась от рыданий, как никогда в жизни. Кинсли держал ее за плечи. Точно безвольная кукла, она висела в его руках, и жаловалась, и бормотала безумные слова, и спрашивала сквозь слезы, и он на все отвечал: «Да, да», — пока она мало-помалу не успокоилась и не перестала всхлипывать.

Она обхватила его лицо ладонями и еще раз всмотрелась в каждую линию, в каждую морщинку, как всматриваются перед долгой разлукой в любимый ландшафт. И вдруг заметила, что его губы дрожат. Безмерная нежность пронзила ее. Гэм робко коснулась губами его крепко сжатых губ. И когда ощутила тепло, все недавнее прошлое прихлынуло к ней мощным чувством и устремилось в привычное русло, заплутало и вдруг уверовало, что вечный обман плоти вновь сумеет перекрыть трещину, высокой волной вскипело желание…

Кинсли воспринял этот ее порыв как последний дар, который нельзя принять, ведь он возрос уже на другой почве и был всего лишь нежной иллюзией. Его надо сберечь и унести с собой в пустое время, что лежало впереди… и пусть его аромат наполнит отвлеченность памяти. Тонкий, едва уловимый аромат несбывшегося, которого ничто другое уже не достигнет…

Кинсли крепко взял Гэм за плечи и медленно отвел в ее комнату. Неотрывно глядя на него, она машинально опустилась на кровать. Он погладил ее по волосам, стал на колени, расстегнул ремешки туфель. Осторожно ее раздел. Она не сопротивлялась, молча покорно легла под одеяло. Но когда он хотел подоткнуть москитную сетку, воспротивилась, отодвинула ее. Потом притянула его руку к себе, подложила под щеку. И так уснула.

Гэм проснулась в счастливом покое. Кожа у нее была теплая, гладкая. Спала она крепко и прекрасно отдохнула. Воспоминание ушло, отодвинулось далеко-далеко. Она закрыла глаза и погрузилась в грезы. Веселые, мимолетные фантазии полусна. Не обремененные мыслями и понятиями. Невесомые, как она сама, мягкие и слегка тягучие. Изредка она поглядывала на дверь. Наконец оделась и пошла в комнаты. На полу были рассыпаны орхидеи. Но письма нигде не было. В офисе она спросила о Кинсли. Ей сказали, что рано утром он куда-то уехал и надеется вернуться после обеда. Он так никогда и не вернулся…