Гель-Грин, центр земли

— За поцелуй, — сказала Кармен; Маркус звонко чмокнул в щечку; они обожали свой мир — уютный и по полочкам; стеклянный дом, море и шахматы. Они все пообедали; потом Трэвис ушел в гостиную, накидал подушек на пол и включил себе мультики — канал для детей, только без звука; слов Трэвис не выносил; это еще хуже чая с медом; и так весь мир — ничего, кроме слов; хорошо, что море описать невозможно. Наступил вечер: в дом он входил полной грудью, как после грозы вдыхают озон, — всеми оттенками; немало художников мечтало об этом доме — один вид; Трэвис с Маркусом сели играть в шахматы; Кармен засобиралась домой.

— Трэвис, ночью будет буря? а то я тюльпаны на балкон выставила, — Трэвис вскинул на неё глаза, оторвался от партии на секунду. Столик был восемнадцатого века: настоящее черное дерево, золотой лак, ножки в виде львов с глазами из мелких рубинов; Янус Сибелиус увидел его в антикварной лавке в Испании; за стеклянными дверями бушевала коррида, а он вспомнил северные глаза своего сына и купил не торгуясь. Шахматы из черного дерева в тон и слоновой кости; Трэвис — черными, Маркус — белыми; порой до утра; Кармен приходила с пакетами, полными еды, готовить завтрак, а они всё еще сидели; бледные от рассвета; и дивилась: «Вот ты — два высших, а в шахматы ни бум-бум, — говорила она мужу, — какой же он идиот? Достоевский твой идиот». Муж не отрицал; истории о Трэвисе превратились в сказание и наказание. Над столиком висела розовая лампа: с улицы казалось — звезда; в комнате — роза, что пахнет морем; а лицо Трэвиса в её свете казалось перламутровым; тонкое и грубое одновременно; будто кто-то начал делать из мрамора и алебастра восхитительные черты и не закончил, умер, накидав только.

— Нет, — коротко ответил он и опять наклонился к шахматам, словно ушел в другую комнату.

— Спокойной ночи, Кармен, — крикнул Маркус, — привет мужу и детишкам!

— У меня внуки уже, — и дверь, впустившая ветер, соленый, будто из рыбной лавки пакет, закрылась за женщиной, не зазвенев; такое уж было стекло — не бьющееся, как молодые сердца.

…Играли Трэвис с Маркусом в этот раз до полуночи. Получив шах и мат, Маркус сказал: «ну всё, харэ, мыть руки и спать» — и посмотрел испуганно на мальчика: не обиделся ли тот; но Трэвис хотел спать — партия была скучной; что-то они всю неделю повторяются, одни и те же шаги, как заколдованные, причем что он, что Маркус; кризис жанра; хотелось полежать в белой, сугробистой постели и послушать, что там — море? Трэвис знал, что однажды придет время выбирать; пока он был не наследником, а гостем; это хорошо; Трэвис был еще не готов — умереть или убить. Маркус вырубил везде свет — а вдруг всё-таки гроза, — запер двери, проверил сигнализацию и тоже лег; но спать ему было страшно: хоть Трэвис и знал погоду наперед, — может, по птицам, может, по цвету моря, — но в шторм Черная скала дрожала, как крепостные ворота под бревнами; и казалось, что дом сейчас тоже обрушится; Маркус постоянно представлял себе апокалипсис и в ужасе брел на кухню пить валерьянку и пустырник; но сейчас он довольно быстро заснул; и ему снилось, как это всё происходит: дом звенел, и сыпалось стекло, и женский голос, молодой и красивый, рвущееся шелковое платье, кричал: «Трэвис! о нет!»; Маркус подскочил в ледяном поту и услышал мужской, очень знакомый голос, орущий сквозь море, как сквозь оркестр тенор свою партию: «Маркус, старый идиот, да проснись же! отопри нам дверь!» Маркус схватил фонарик, всегда лежавший рядом, а халат шерстяной накинуть забыл; собачья преданность; открыл, пытаясь разглядеть сквозь дождь:

— Хозяин, вы приехали? Простите меня, но ни телеграммы… Ничего не сказали, я не ждал…

— Знаю, Маркус, это ты прости меня, — Янус Сибелиус, отряхивая волосы, плечи, руки от соли и воды, вошел в дом, а за ним — кто-то еще, тонкий, четкий, как картонный в театре теней силуэт, в длинном, средневековом совсем плаще. Старик закрыл дверь за их спинами, рев моря затих так внезапно, будто пьяный кто-то уронил проигрыватель с бетховенской симфонией; человек в плаще снял капюшон — Маркус наступил сам себе на ногу: это была девушка, молодая и хорошенькая, как вишневое пирожное.

— Ну, здравствуй, Маркус, — Янус обнял старика, — ты в одной пижаме, простынешь.