Гель-Грин, центр земли

Она налила ему чаю — по старой памяти, словно засушенный лист ясеня в книге, — с молоком и тремя ложками сахару; достала рулет из сумки — клубника, целиком запеченная в рассыпающемся тесте; в розовой бумаге; и три кекса — внутри три разных джема; она купила их на Монмартре в маленькой кондитерской; будто три брата. Он отказался; «Великий Пост» «прости; забыла» «не ходишь в церковь?» «нет… нет…»; она смотрела в чашку, будто кино про корабли; волосы сверкали, и он опять еле-еле удержался, чтобы не коснуться; «с ним будет всё в порядке»; «я знаю»; обхватила чашку руками, будто замерзла; «а со мной?» «что?» «со мной будет всё в порядке?»; он тоже стал смотреть в чашку, медленно рассказывать о своей нынешней жизни; в госпитале, с утра до ночи; будто крутят глобус; о письмах инквизитора — внутренняя служба; о людях, умирающих от войны далеко-далеко; «нам присылают самых сложных; три хирурга-мастера», — он покраснел, зная свою славу; «городских мы уже не лечим; порой гордишься; порой устаешь; и знаешь, когда я сплю наконец-то, в подсобке на кушетке или в монастыре, — ты мне снишься: с косой и бантиками, совсем маленькая, приходишь и уводишь меня на луга…»; за окном начало светлеть, тонкая розовая полоса — она и не заметила, как перестал идти снег. «Отпусти меня», — сказала Арвен. Он не услышал; задумался; локоть и чашка; такой красивый и сильный человек; подумала она — о боже, год назад я по-прежнему, как и пять лет назад, пошла бы за ним на край света; ничего не испугалась бы; а он испугался; как пауков — не Бога; а церкви; оценил свой сан выше счастья; черные волосы, синие глаза — он похож на красивых героев из прошлого, когда на войне первыми в бой должны были идти императоры; рукав соскользнул, и она увидела шрам на белом запястье, выточенном с вдохновением, словно мраморной нимфы; он получил его в детстве, когда убегал от соседской собаки: сосед спустил её на мальчишек, ворующих яблоки, но это не укус собаки — Артур напоролся на ветку. «Белый налив, — вспомнила она сорт, — они росли только у этого старика; а больше ни у кого в округе…»

— Отпусти меня, — повторила она, — мы не видимся; и не увидимся больше; ты живешь где-то и не отпускаешь меня; вот сейчас говоришь, что всё еще любишь; а мне — как мне жить? Ведь ты всё равно не выбрал меня…

Он молчал. Утро расцветало после страшной ночи, как роза.

— Можешь остаться ночевать, — сказала она, — ляжешь на диване, посмотришь его утром; я не отпущу тебя, пока он не будет жить; можешь даже переодеться, у меня осталась твоя одежда — в коробке, на дне шкафа; иногда я вытаскиваю ее, целую, сплю на ней, как кошка без хозяина: белый свитер; три рубашки и брюки из мягкой шерсти; даже носки — они чистые; позвони в свой госпиталь, скажи, что умер на ночь; только скажи, что я могу жить без тебя; что ничего не будет больше…

— Ты сама позвала, — тихо ответил он.

— Да; но это… это другое…

Они замолчали, словно слушая утро под окнами; приехал молочник, разгружал машину.

— Совсем другое, — вздохнула, собрала чашки, — так останешься или уйдешь?

— С ним будет всё в порядке, — повторил он, как заклинание; взял саквояж и ушел в прихожую; она слушала, как скрипнул шкаф, зашуршал плащ; а потом дверь хлопнула и она осталась опять одна, опять без ответа; поставила тихо кружки на полочку и пошла на цыпочках посмотреть Патрика; тот спал, раскинувшись, молодой и горячий, комната словно нагрелась от его тела; долго-долго смотрела, как у него рот раскрыт по-детски, подушка намокла от слюны; её это тронуло, она поцеловала Патрика в лоб и тоже пошла спать, свалилась опять в одежде, и ей снился Париж, совсем не такой, какой он есть на самом деле; а маленький-маленький городок, и все дома там — часы, у каждого — свой; и форма часов под характер; и она бродит по улицам, смотрит и удивляется; потом ищет свой, а её дом — самый обычный синий будильник… она проснулась от яркого света, с сильно бьющимся сердцем; не могла сразу вспомнить, где она и что с ней случилось, почему она в одежде; вспомнила и прислушалась к гостиной — тишина; зашла, а он всё еще спал… Она приготовила завтрак — два яйца всмятку, масло и две булочки; съела всё по одному, поставила на поднос, поднос — на столик и села у дивана; с книжкой Перес-Реверте, «Тень орла»; и совсем замечталась, когда на её голову легла его рука.

— Привет, — сказал он, всё еще хрипло, — я у тебя дома?

Она уронила книгу.

— Живой, — обернулась; он улыбался, глаза ярко блестели в полумраке; шторы она не открывала с отъезда.

— Красиво; странная лампа; а можно попить? — она подумала: «а можно?» — налила из графина воды и подержала стакан; немного пролилось на грудь, и он только теперь заметил бинты; «что это? это ты?»; она засмеялась.

— Что ты; я даже лейкопластырь отрезать не могу; это… знакомый… — Патрик смотрел на неё, будто на двери, открывающиеся в незнакомый двор; медленно лег обратно и вдруг сказал тихо, словно не он болел, а кто-то рядом:

— Я помню… здесь был священник…