Гель-Грин, центр земли

— Патрик, — сказала она; хотела еще что-то дальше, что её нельзя, что она заморожена, что другая, но он накрыл её рот ладонью, а потом поцеловал эту свою ладонь и мягко повалил девушку на одеяло; и тут она почувствовала, что её не существует; есть Патрик и есть субстанция, бесчувственная и нежная; она гладит его по плечам, укрытым, словно тайной, футболкой; он не разделся даже; по волосам, от солнца золотым; и его поцелуи похожи на те; будто не целовал никогда; не любил; жил на острове один, слушал птиц, ловил рыбу; а теперь нужно взять насовсем; и когда он оперся вдруг в стену рукой и закинул голову, она увидела его горло — близко так, полное дыхания и крови; и испугалась, что он такой живой; он вскрикнул и упал; придавил, как молодое дерево для мачты; а она всё гладила по плечам и волосам и хотела плакать, уйти насовсем…

День наливался, словно яблоко, Арвен захотелось пить. Патрик лежал на её плече, лицом в подушку, и дышал тихо-тихо, совсем неслышно; словно и не спал вовсе, а ушел; в мир нецветной и серебристый; «Патрик», — коснулась она его ладони, на которой поцелуй таял, как иней; «Патрик, ты жив?» Он открыл глаза и повернулся — тонкий нос и брови бархатные; и улыбнулся, словно выздоровел.

— Привет, — сказал он, подтянулся и поцеловал; губы его были теплые и пахли ею — незнакомый запах: мед и осенние листья сжигаемые.

— Можно мне попить — водички или чаю…

— А хочешь яблоко? — он встал на локте, и она опять смотрела снизу на его рот и подбородок, горло, похожее на изящное — красивые дома со старинными желобами в форме драконов; свечи бледно-желтые и с запахом — розы, бергамота, амбры; небритое дня два и оттого еще более трогательное. Она поцеловала его туда, где ушко и шея; нежное, как укромное место в саду.

— Но ведь это долго, надо идти в магазин; у вас здесь есть магазин поблизости… — она не договорила: он накрыл ей рот ладонью, как тогда, поднял с кровати, надел халат — и всё молча, будто должна была запеть какая-то красивая птица; и повел через кухню, через темный коридор со шкафами — еще часы; из дерева разных видов, со стрелками и без, с зеркалами, маятниками, малахитовыми и золотыми цифрами; с фигурками, танцующими в такт спрятанной музыкальной шкатулке, с аллегориями и пузатыми ангелочками; а потом свет ударил ей в лицо, она почувствовала разом тысячу запахов, плотных и прозрачных, словно магазин тканей, и она стоит у витрины, и ткани падают на неё и струятся — всё пестрое, всё двигается; из коридора они вышли сразу в сад — огромный, уходящий вверх и вдаль, словно море сливается с солнцем; птицы и вправду порхали и чирикали; дрожали ветви, полные яблок и цветов, и через перегородки между видами перевешивались сирень, жимолость, жасмин и этот странный белый кустарник, цветы которого были в корзине.

— Что это? — прошептала она, — чудо?

— Бабушкин сад; папа оставил нам коллекцию часов, а бабушка — этот сад; сначала была обыкновенная оранжерея — с всякими помидорами вперемешку с тюльпанами; а потом он разросся, и никто не знает куда; мы роняли косточки от фруктов, они вырастали, будто на родине; думаю, просто Господь благословил бабушку… если мы с Шоном не дрались и не мыли полы в приходе — мы готовили, чистили часы и копались в саду; я еще иногда читал…

— Я помню, Толкина, — ей казалось, что она легкая-легкая и сейчас взлетит; в этом саду верилось, что ангелы существуют, — так вот откуда ты брал цветы и яблоки; а я думала — боже мой, здесь в городе таких нет, а если и есть, то за огромные деньги, — бедный…

Он засмеялся тихонько и коснулся её волшебных волос.

— Этот сад цвета тебя.

— О, — она отвела его руку, словно отгоняла бабочку, — я зимняя…

Он нарвал яблок, сложил их в соломенную корзинку, принес из дома два плетеных кресла, кексы, чай, и они весь день сидели и смотрели на сад — как играет и угасает на нём свет.

— Мне пора, — сказала она, когда наступили сумерки; цветы закрылись, и птицы затихли.

— Ты придешь в воскресенье?

— Куда?

— В приход; воскресная месса…

— О, я ненавижу воскресные мессы, — она встала с кресла и зацепилась подолом, — а чей халат?

— Бабушкин; папин полосатый, принести?

— О нет, — она пошла в комнату, через кухню, тоже темную: в окно было видно темно-синее море, и что ветер, и холодно; она нашла опять на постели одежду и начала одеваться, уворачиваясь от его губ, как от холодных капель.

— Почему? пустила петуха на гимне? — он прижал её к себе, и она стукнула его свитером.