Гель-Грин, центр земли

И все детство, и отрочество, и юность над его столом письменным провисела фотография: Юэль обернулась на свое имя; черно-белая, совсем не похожая на себя — тонкие переливы цвета; две косички — их заплетала бабушка, как благословляла по утрам; в глазах отражается облако над городом; в форме кита; на нём — золотой отблеск заката. Когда задавали слишком много уроков, Юэль соглашалась, что учителя — бездарны и мучительны; как вкус анальгина; когда у Рири что-то получалось — Юэль становилась цветной, от карт, от лампы из раковины; он рассказывал ей каждый свой день, будто в телефон; Хоакину из соседней комнаты даже казалось, что он слышит ответы, как в театре суфлера — первые ряды. «Без неё я бы умер; без неё, пап, без тебя и Шторма, и Анри-Поля — но без неё всё же скорее», — и Хоакин, под локоть которого залазили собака и мальчик, ровно в середине развязки «Шоколада» или «Гарри Поттера и узника Азкабана», покорно соглашался быть на втором, третьем, десятом месте в жизни сына; перетасовка ценностей — это нормально, больнее, если всё остается, как в стеклянном шаре; неизменность, подлинность, неспешность; вид из окна — забор, стена с плющом, а не луг, не море, не бесконечность Поля Элюара; «я найду её, пап, найду, обойду весь мир»…

На шестнадцатый день рождения Хоакин и Фуатены сговорились об общем подарке для мальчишек — все поехали на лыжную турбазу в горах через границу; не Тибет, конечно, но оба Анри были счастливы. Стеклянно-деревянные домики, легкие, как женское белье, огромные сосны. На лыжах Хоакин держался уморительно и предпочитал сидеть в баре с другими неудачниками; как Бриджит Джонс; пил кофейный ликер, махал Рири сквозь стекло. Лилиан де Фуатен присоединилась; они много разговаривали: об искусстве, еде, кино; «почему вы не женились второй раз?» Хоакин ответил — типа не полюбил. Ночью пошел снег; Хоакин вышел из ванной, Рири открыл окно и ловил снег на язык, ладони, глаза; «пап, смотри, какая красота»; потом залез под плед к Хоакину. «Можно оставлю окно открытым?»

— Что тебе так нравится в снеге?

— Он бриллиантовый. Представляешь, пап, есть люди, которые никогда не видели снега.

— Есть люди, никогда не видевшие моря. Или гор. Или пальм.

— Море — оно похоже на озеро, на широкую реку, у которой просто не видно берегов. Горы — это высокие холмы. Пальмы — лохматые девушки. А снег — снег ни на что не похож… Когда-нибудь я уеду в края, где будет полно снега.

— Мы с юга, Рири, у нас сердца — огонь.

— Значит, тем более. Нужно ехать в далекие холодные страны — нам там будет не холодно; и смотреть, влюбляться, жить.

— А фамильный тулузовский сад? Он тебе не интересен? Таких нет на севере…

— Фамильный сад — это не фамильная честь. Можно бросить. Пусть зарастает. Ты же тоже ездишь редко.

— Тогда читаем на ночь «Ледяную Деву»: Рири не Руди — сердце, которое не замерзнет. — Рири всегда таскал с собой ту старую книжку Андерсена; засмеялся, понял отца, схватил подушку, начал душить; потом заснул на его руке, тяжелый и теплый, как щенок, со слипшимися темными прядями. Хоакин накрыл его пледом покрепче, поцеловал в висок и стал смотреть на снег в оранжевом свете фонарей турбазы; он тоже видел его впервые, но ничего не сказал Рири — снег ему не понравился; говорил о смерти; не заметил, как заснул; проснулся — Рири уже не было. Всю комнату выстудило; закрыл окно; спустился в кафе, заказал омлет с грибами и печенкой, горячий шоколад; подошли Фуатены, сказали, что Анри-Поль и Рири ушли кататься на самый сложный склон. А потом время покатилось, словно с горы: гуляли, лепили из нового, влажного, как женское, снега фигуры на конкурс; получили первый приз — тот самый хрустальный шар с домиком внутри; Лилиан взвизгнула от восторга: «Вилфред Саген — её любимый герой», — сказал Александр; и вдруг земля дрогнула под ногами — издалека, будто упало что-то железное; «пожалуйста, войдите в здание», раздалось из радио. И они все трое поняли: случилось плохое.