Геи и гейши

Несверленой жемчужиной казалась Марфа-Марион, но боль от сочетания с нею испытал он — не она: и малая капля крови выступала на его трудолюбивом стебле всякий раз, как он исторгал его из ее тесного бутона, и изливалась на двойной наружный лепесток, когда он увядал. И слабел Влад от атаки к атаке, а Марион становилась все плотней и шелковистей, как будто все больше и больше нитей вплеталось в парчу ее кожи и плоти. И вот отвалились друг от друга, как два сытых клеща.

— Семя мужчины — достойнейшая его кровь, а ты, похоже, сейчас до чертиков напилась и того, и другого, — сказал Влад и тут же продолжил, окончательно свалившись с высот своей патетики. — Нет, смотрите-ка: уж скольким дамам я давал прикурить от моей сигары, а ни одна так пылко не загоралась и так стойко не держала огня, как ты!

В самом деле, бледная белобрысая немочь стала сияющей девой: кожа смугла, точно спелый каштан, губы почти черны, косы — как огонь горнила, где остывает медь, а глаза метали во Влада зеленые молнии. Все краски ее расцвели, как у той прославленной иконы Богоматери, которая старообразна, но избранникам своим показывает лик юной восточной красавицы.

— На того, кто целует губы, подобные моим, налагается вечная печать, — произнесла Марфа с печалью.

— Угу, горячая и сургучная. Да ты не переживай особо! Это из мужика пафос и романтизм выветриваются вместе с похотью, а на баб они только тогда находят, когда те как следует накушаются. От вас радость соития отходит, как известно, не торопясь, да и кипучая проза жизни наваливается не сразу.

— Нет, Влад мой. Печаль моя — не простая, не та, про которую говорят, что любое животное грустит после совокупления. Мне жаль тебя и твой жизни, оттого что ты добрый. И еще потому, что мы оба упокоились там же, где расцветают бузина и боярышник, терн и розовый куст — на могилах великих влюбленных: Ромео и Юлии, Тристана и Изольды, Элоизы и Абеляра, Лейлы и Меджнуна, Юсуфа и Зулейки…

— Постой, для моей тупой башки этого многовато. Здесь что — историческое кладбище или мифологическое?

— Символическое. Ибо, как говорится, под землею уснут все те, кто на земле не давал уснуть друг другу.

И она вдруг запела древнюю шумерскую заплачку, предводительницу всех баллад и сказок, прародительницу всех Ленор, Людмил и Светлан:

«Странник мой близится. — Готовься в страхе!
Девушка, странник твой близится, готовься в страхе!
Милый странник твой близится, готовься в страхе!
Странник, о странник!
Тот, кто бредет из краев далеких, твой странник!
С полей чужедальних, краев чужеземных, твой странник!
Твоя ласточка дней невозвратных далеких,
Твоя стрекоза над рекою широкой,
Твой туман над грядой горной,
Трава-плывун твоя в речке горной,
Твой козел-бегун в горах недоступных,
Бурный дождь весенний непрерывный,
Буйный ветер, что клубится вихрем.
Он твоя дурная примета, твой странник!
Твой странник, с полными слез очами!
Твой странник, чье сердце полно печали!
Он, чьи кости сожраны потопом, твой странник!
Чья глава плывет, кружась в потоке, твой странник!
Чья насквозь пробита грудь, твой странник!
Мой странник, двигаясь, не ходит!
Он, двигаясь, не ходит!
Есть глаза у него, но они на меня не смотрят!
Есть уста у него, но они со мною не молвят!
Странник мой близится. Подойди же!
Воистину близится. Подойди же!
Хлеб дала. Положила в руку.
Из чистого кубка, откуда не пили,
Тростниковою трубочкою незасоренной
Излила воды там, где льют излиянья, — его напоила.
Душистым маслом помазала стену.
Новой тканью деревянное кресло покрыла.
Ветер пронесся, ветер унесся.
Страх прошел, страх ушел.
Мой странник в горах, в сердце гор сражен.
Там он лежит».