Геи и гейши

— Может быть. Недаром от той красочки мозги всех толп так взбунтовались, — ответила Белла. — Хотя сам кактус в натуре еще покруче будет.

— Как он тут вообще появился? Средняя полоса, как-никак, — удивилась девушка. — Я думала, его место — в оконном горшке.

— Да раскаявшиеся хуанисты, небось, побросали по наущению православной церкви. А почва еще раньше уж так славно удобрилась всяким инакомыслием, что и невзирая на климат проросло и процвело, — с ехидцей объяснила собака. — А вот, смотри, тут кое-что и прямо для тебя.

Действительно, поверх асфальтовых обломков свежим еще цементом было наляпано: «Здесь был Вася». Окончания слов, правда, вышли неразборчиво, известная неясность дорожных инкрустаций вызывала в памяти Булгакова с его Василием по прозвищу Василиса, который то ли был, то ли была, то ли и посейчас где-то есть.

— А почему ты думаешь, что это то самое? Кольцо всё такое же умеренно теплое, как…

— Ты не смотри, а нюхай, как я, простота! — воскликнула собака в запальчивости.

Действительно, характерные запахи — отнюдь не растительного происхождения, скорее животного — сгустились до того, что их стало возможным попробовать и наощупь. Поэтому Рахав в своих надежных кроссовках смело полезла на лофофорное поле, перемежающееся довольно густым кустарником. Внутри одного из особо пахучих кустов обнаружилась небольшая лысинка типа тонзуры: а на ней, в небрежной позе едва живого трупа, возлежал некто в черном сюртуке, кое-где проеденном молью, и безоглядно почивал. Хотя сюртук смотрелся и ароматизировал так, будто в нем ловила кайф вся тутошняя держава, засален и потерт он был на деле нестрашно — вроде бы его не носили активно, а только спали в нем по особо торжественным случаям. Чудовищно огромный мухомор распростер над спящим свою алую лакированную шляпу, усеянную жемчугом, как кобра Будды Шакьямуни — свой капюшон. Гвоздики бледных поганок и ложных опят проросли между изящными длинными пальцами, трава вьюнка плотно опутала ступни и колени, над самым сердцем рос подсолнечник — живой его символ. Трагикомическое распятие довершала уж абсолютно шутовская, но тем не менее вполне этнографическая деталь: в развилке брючных ног, будто ради поношения, пророс большущий гриб-вешенка, близкий к состоянию зрелости. (Впрочем, ритуал натурального распятия строился так, чтобы побольше опозорить вдобавок к неминучей смерти — зрелище, полагаем, не для слабонервных.) Однако мертвецки спящее лицо в ореоле длинных и легких кудрей было прекрасно и безмятежно: золотистые завитки обрамляли высокий купол лба, янтарно-розовый лик источал благолепие, а редкая поросль бровей над закрытыми веками заставляла предположить высокий смысл, который возник бы в зеницах, если бы они отверзлись. И что самое главное, на пальце сияло кольцо уже из чистого золота — с широкой, ясной пентаграммой, по своему размеру могущей служить оправой той фигуре, что была у девушки.

Когда Рахав нагнулась над телом спящего, застарелый аммиачный запах достиг такой мощи и выразительности, что даже Беллу, стоящую вне его досягаемости, передернуло: наверное, из сочувствия. Рахав же только слегка сморщила свой просоленный морской носик, вытаскивая из сюртучного кармана документ.

— Вас. или Вс. Беспробуднов, — и еще с ятем, как смирновская водка, — доложила она. — Василий, наверное.

— Пьет он, уж точно, без просыпу, — хмыкнула собака.

— Да нет, он не пьяный, Белла, это в нем кактусы бродят, наверное. И не обкуренный. Просто слишком далеко отсюда ушел.

— Очевидно, сменив патриотическое пристрастие к мухоморовке на любовь к трем зарубежным апель… кактусам, — съехидничала Белла. — И за недостаточную приверженность к здоровым национальным идеалам загремел на строящуюся башню этого нового Вавилона.

— Скорее с башни, — вздохнула девушка. — Как не расшибся только: наверное, лофофоры эти спружинили.

— И бухой был по жизни, — добавила Белла.

— Я опьянен одним янтарным виноградом, — не совсем внятно, однако членораздельно возразил им субъект из своей отключки, — но млека род в себе таит хмеля отраду.

— Держу пари, что наяву он слагает стихи получше, — заметила собака. — Это он что, кумыс или молочай приплел?

— В любом случае наша доля — вытащить его отсюда, — решительно заявила Рахав. — Цементный вопль о помощи ведь это он издал.

Она присела на корточки, что в натянутых бриджах было делом непростым.

— И если самые лучшие стихи растут из всякого сора, почему бы и из такого поэта не вырасти пророку? Не забывай, собака, что все грязное можно очистить, на запретное испросить разрешение.

— Это не ты говоришь, значит, и не ты мыслишь, — тихо рыкнула Белла. — О стихах — поэтесса, об очищении — японцы. Ладно, я тут прикинула, что можно кое-как и мне пройти ни минное поле. Давай рискнем отгвоздить пригвожденного и отопнуть распятого…

— В распятии моем объемлю я небеса, моря и землю! — провещал Вася, приоткрывая левый глаз — зелено-золотой, как у кота, пронзительно-пытливый и хитрый до невозможности. — Простерт по ней и к ней же пригвожден: впиваю соки и ее закон. Страдаю скорбью и впиваю сладость…