Геи и гейши

Они без особого удивления обнаружили, что во время аббатовой повести снова оказались в том погребе, откуда выбрались на белый свет, а за открытой дверью вот-вот настанут вечер и полнолуние.

— Ну, поиски в Ойкумене нас вовсе бы не изумили, — подмигнул им Эмайн. — Посмотрите друг на друга — вы оба такой же породы. Из кого вы набрали свою женскую охрану, сударыня? И что вы, сударь, лицезрели в своих темных зеркалах? Нет, дела обстояли еще чудней. До наших монашков только тогда сие дошло во всей вопиющести, когда берн стал приводить во плоти химер древнего Козьмы Индикоплова, а также Страбона и Геродота, о которых они читали в порядке обязательного самообразования. Видите ли, метафорические небылицы древних греков означали и для них, и для наследующего им христианина всего лишь ту незыблемую истину, что вне пределов Круга Земного, то есть этой самой ойкумены, нет людей, которых спас Христос и кому насущна его проповедь. Ибо немец — он еще и глухарь, а чужеземец чужероден и чужевиден.

— Что до меня лично, — продолжал Эмайн, — я убедился в неладном еще тогда, когда наш окаянный любимец привел нас к полутрупу тощего, черноволосого, но вполне человечного человека, что упал со скалы в чашу водопада: в кармане его сюртука были лупа и трубка, а на немеющих губах — слово «Мориэрти».

— И вы его выходили?

— Разумеется: и вопреки желанию своего создателя он живет до сих пор, хотя игра в сыщики теперь, как, впрочем, и с самого начала, была для него лишь прикрытием куда более значительных поисков в мире духа — или духов.

— Так значит…

— Да. Берн искал и в реальных, и, совершенно наравне с ними, — в вымышленных мирах: точнее сказать — он рылся в текстах. В тех фантазиях, которые обуревали лучшую часть человечества, когда дух осенял их и приливал в жилы их созданий каплю крови высокого идеала. И это при том, что он еле умел читать по-печатному, а рукописи и вовсе не разбирал!

— Вы хотите сказать, что эти миры оживших текстов и полнокровных литературных героев существуют на равных правах с нашим?

Эмайн хмыкнул:

— Да самое лучшее и наиболее весомое в жизни — это вымысел, если он соответствует божественному замыслу о мире. Человеческий мир не просто скуден — он эфемерен, и лишь сие обстоятельство утешает при виде его многочисленных несовершенств.

— И что — ваш берн умел проходить в созданные миры, а, может быть, просто вынимать из типографской бумаги или там с красочного полотна плоские фигуры и придавать им объем?

— Осталось загадкой, — снова фыркнул Эмайн. — Скорее и то, и другое сразу. Всю «Историю севарамбов» вряд ли кто-нибудь сумеет нынче оживить, однако и оттуда, и из прочих социальных утопий извлекал он их героев, которые мало не потонули в скрытой вредоносности вымысла. Но что знаменательно: когда приводил он совсем уж удивительных и не на наш здешний образец мыслящих существ, кому место разве что в мифах, — феникса, симургов, драконов, — возиться с их оживлением было на редкость легко…

— До меня дошло, — сказал Лев. — Смысл бернова жития именно в том, что за это чудотворение его признали святым покровителем обители… разумеется, после долгого идеологического сопротивления.

— Поняли вы одну лишь половинку. Чудесам мы тут не доверяем, ведь они могут явиться откуда угодно: есть такие миры, где то, что слывет у нас чудом, — всего лишь разменная монета, которую могут в равной мере чеканить и король, и шут. Но и репрессиями мы заниматься не станем. Нет, вовсе не в том дело: все его найденыши пили наше вино, ели наш тминный хлеб и запивали его водой из ключа, сидя за большим столом трапезной, и от того проявлялся дух, скрытно от них самих прозябавший в сквозной, трепетной плоти подобно робкому огоньку, да и сама плоть крепла. А некоторые сами вкладывали от своего духа в наше вино и хлеб, как сделал тот старец на быке. Потом они уходили туда, откуда взялись, раздираемые противоречивыми чувствами: остаться — или совершить назначенный им Путь, что они прояснили или приняли на себя здесь. Только они и самим своим уходом возвращались, и приходили только ради того, чтобы удалиться снова.

— И вот почему, — заключил аббат, — в тот день, когда судьба им вернуться, — а возвращаются они точно в один из дней сбора винограда и каждый раз иные по своему облику, только запах, издали чуемый нашими псами, одинаков с прежним, — накрываем мы на стол в главном погребе, куда нет хода в обычное время и где хранится вино особой, самой древней и потаенной выдержки. Тогда приходят и располагаются вокруг стола двенадцать странников, почему-то ни больше и ни меньше, и сам Берн, что заслужил прописную букву в начале своего имени, садится за стол тринадцатым. Вот этот стол, и здесь, в этом бочонке, то самое вино. Смотрите!