Где ты был, Адам?

– Бог ты мой, это же наш капитан!

– Вы его знаете? – спросил Шмиц.

– Да, – сказал Файнхальс, – я полдня воевал в его батальоне!

– А где это было, не помните?

– Не знаю, как называлась эта деревня.

– Ну ладно! А теперь не валяйте дурака и катитесь, – повысил голос Шмиц.

– До скорой встречи, – сказал Файнхальс и вышел.

– А вы чего остались? – спросил Шмиц у фельдфебеля.

Шнейдер промолчал, но врач, видимо, и не ждал ответа. Оба они прислушивались: со двора донесся шум отъезжающего грузовика. Вот он стал глуше – машина въехала под арку ворот. Потом по слабеющему стуку мотора они поняли, что грузовик уже подъехал к вокзалу. Они слышали его еще некоторое время, пока наконец он не замер где-то вдали. Не слышно было больше и гула танковых моторов. Зато теперь до них долетел грохот орудийных выстрелов.

– Тяжелые зенитки бьют, – определил Шмиц, – надо бы пройти к насыпи, посмотреть, что творится.

– Я сейчас схожу, – отозвался Шнейдер. «Белогорша», – раздался в палате голос капитана.

На этот раз он произнес свое слово почти механически, и в то же время им показалось, что голос его радостно дрогнул. Шнейдер взглянул на раненого – подбородок его зарос густой черной щетиной, головы почти не было видно под бинтами. Фельдфебель перевел глаза на врача. Тот пожал плечами: «Безнадежное дело! Даже если выкарабкается, выздоровеет, то и тогда…»

«Белогорша», – снова сказал капитан и вдруг беззвучно заплакал. Выражение его лица не изменилось; только слезы текли из широко открытых, невидящих глаз. Но и сквозь слезы он продолжал все так же монотонно повторять: «Белогорша».

– Его дело передано в военно-полевой суд – членовредительство, – сказал Шмиц. – Он был капитаном, ехал на передовую, был без киски, потом его выбросило на полном ходу из коляски мотоцикла.

– Пойду-ка я к насыпи, – сказал Шнейдер. – Может быть, хоть оттуда что-нибудь увижу. Доктор, если паши еще будут проходить мимо, я уйду с ними. Так что… – Шмиц молча кивнул.

«Белогорша», – произнес капитан.

Выйдя во двор, Шнейдер увидел, что дворник вывесил в окне директорской спальни красный флаг, до смешного маленький клочок красной материи, на котором были нашиты неуклюже– вырезанные желтый серп и белый молот. Он услышал гул, снова доносившийся с юго-востока. Стрельба утихла. Шнейдер прошел мимо опытных делянок и остановился, лишь подойдя к Навозной яме, – взгляд его упал па лежавший у ямы снаряд. Этот неразорвавшийся снаряд валялся здесь уже давно. Несколько месяцев тому назад эсэсовские части, наступавшие со стороны вокзала, вели здесь бой с венгерской группой Сопротивления, которая засела в здании училища. Бой, как видно, был недолгим – на фасаде здания почти не осталось следов обстрела. И только неразорвавшийся снаряд – длинный проржавевший стальной карандаш – напоминал о происшедшем. На первый взгляд, он смахивал па полусгнивший кусок дерева и был почти не виден в высокой траве. Но жена директора все же углядела его; она осыпала госпитальное начальство жалобами. По этим жалобам писали докладные наверх, испрашивали указаний, но снаряд так и остался лежать у навозной ямы.

Подойдя к снаряду, Шнейдер замедлил шаги. Он увидел в траве следы сапог: Оттен и Файнхальс совсем еще недавно приволокли сюда пулемет и швырнули его в яму. Но навоз в яме успел уже вновь подернуться гладкой ядовито-зеленой пленкой. Шнейдер миновал грядки, молодые деревья питомника и, пройдя через лужайку, вскарабкался на железнодорожную насыпь. Насыпь была не выше полутора метров, но Шнейдеру показалось в этот миг, что он взобрался па высокую вершину. Налево от путей, где простиралась бескрайняя степь, он ничего не увидел. Зато гул доносился сюда более явственно. Он ждал, что вот-вот прозвучат где-нибудь поблизости выстрелы. Но стрельбы не было слышно. Нарастающий гул шел оттуда, где исчезали за горизонтом железнодорожные пути. Шнейдер сел на насыпь и стал ждать. По правую руку от него лежала притихшая, словно вымершая деревня – крохотные домики, утопающие в зелени, четырехугольная колокольня церквушки. Деревня казалось очень маленькой, ибо по ту сторону железнодорожного полотна не было ни единого строения. Шнейдер сел на землю и закурил…

А в палате доктор Шмиц все еще сидел, склонившись над капитаном, который по-прежнему повторял: «Белогорша». Снова и снова. Раненый не плакал больше. Его темные глаза были устремлены в одну точку, и он без устали твердил «Белогорша», будто тянул какую-то монотонную грустную мелодию, которая казалась Шмицу чарующей. Слово это врач готов был слушать без конца. Другой больной еще не просыпался после наркоза.