Где-то во времени

У нее все по-другому. Мое появление, возможно, ее взволновало, но, если не считать этого, она по-прежнему погружена в свою жизнь. В течение двадцати девяти лет она движется по намеченному и совершенно особому курсу. Я могу быть случайным, мимолетным ветерком, но ее корабль по-прежнему подчиняется главному течению, сила жизненного ветра по-прежнему надувает его паруса. Неудачное сравнение, ну да бог с ним, я лишь пытаюсь сказать, что мелочи ее существования не смыло в одночасье, как случилось со мной. Ей придется продолжать сталкиваться с ними, даже если она будет общаться со мной.

Таким образом, я не должен чрезмерно на нее давить.

* * *

Когда коридорный принес мне отутюженный костюм, я надел брюки и ботинки, захватил с собой бритвенные принадлежности, зубную щетку и порошок и отправился по коридору в ванную комнату.

Там я учинил над собой кровавую резню. Несмотря на желание повернуться спиной к 1971 году, я поневоле стенал: полцарства за «Норелко»![49]

В какой-то момент этих кровавых манипуляций, когда кровь сочилась из одиннадцати порезов, а опасная бритва трудилась над двенадцатым, я всерьез задумался над тем, что произойдет сначала: завершится моя бритвенная оргия или меня подвергнут общему переливанию крови. Не будь моя щетина так заметна – знаю, что ее вид тревожил Элизу, хотя из вежливости она этого не говорила, – я бы отказался от попыток, признав свое полное поражение.

Одна мысль. Возможно, со временем я отпущу бороду, что вполне подходит для этой эпохи и поможет мне создать новый имидж – в собственных глазах, как и в глазах окружающих.

Во всяком случае, я вполголоса долго ругал себя за то, что этого не предусмотрел и не практиковался в обращении с опасной бритвой. Этот навык не так-то просто приобрести, хотя я не сомневаюсь, что смогу его освоить, если Элиза предпочтет, чтобы я был гладко выбрит.

Отражение в зеркале моих обструганных черт повергло меня в состояние совершенной истерики. Пора было, в конце концов, остановиться, или я мог перерезать себе горло. Я представил, как подхожу к номеру 527 и прошу его хозяина одолжить мне для порезов пластырь. Воображая, как он может отреагировать на эту просьбу, а также на мое сообщение о том, что я – именно тот, кто сломал его опасную бритву о дверной косяк, я зашелся совсем уже неудержимым смехом. Полагаю, это было нечто вроде разрядки. И все-таки стоять с этим оружием убийства в трясущихся руках было по меньшей мере самоубийственно. К тому моменту, как я совладал с приступом смеха и завершил неудачные попытки, по моему искромсанному лицу текли струйки крови. Я их смыл.

Когда я вышел из ванной, в коридоре уже ждал какой-то мужчина. Я и забыл, что тут ванная приходится на несколько номеров. Возможно, он был раздражен тем, что пришлось долго ждать. Возможно, он также слышал мой смех, ибо, когда я вышел, он разглядывал меня так, как мог бы разглядывать смотритель зоопарка какой-то особенно отвратительный экземпляр. Мне удалось сохранить серьезное выражение лица, но, едва я прошел мимо него, как громко фыркнул и, спотыкаясь, направился в свой номер, без сомнения, сопровождаемый его злобным взглядом.

Вернувшись в номер, я облачился в чистую рубашку, надел галстук, почистил ботинки грязной рубашкой и причесался – расческой было легче, чем пятерней. Потом посмотрел на себя в зеркало. «Не слишком-то вы привлекательны, Р. К.», – подумал я, рассматривая корку засохшей крови, кое-где избороздившую мое лицо, как горные цепи на топографической карте.

– Я сделал это для тебя, Элиза, – сообщил я покрытому коростой видению, и оно ухмыльнулось мне усмешкой влюбленного идиота, каким я и был.

Не знаю, сколько было времени, когда я вышел из номера, но наверняка до часу оставалось еще много; возможно, не минуло еще и двенадцати. Подойдя к наружной двери, я вышел на открытую террасу.

Там я долго стоял, глядя вниз, на пышно разросшийся дворик, и стараясь слиться с атмосферой 1896 года. Я все более и более убеждаюсь, что секрет успешного путешествия во времени заключается в том, чтобы в конечном итоге потерять чувство времени. Я намерен как можно скорее потерять всякое представление о «том, другом годе».

Теперь мое стремление быть ближе к Элизе сделалось таким сильным, что подавило все прочие мысли и чувства. Я спустился вниз и, подойдя к двери Бального зала, остановился, прислушиваясь. Внутри раздавался чей-то голос в немного искусственной манере театрального диалога, и я понял, что актеры все еще репетируют. Мне хотелось прокрасться в зал, сесть в заднем ряду и смотреть на нее, но я заставил себя сдержать это желание. Она ведь просила меня не приходить, и мне следовало выполнять ее просьбы.