Где-то во времени

– Да.

– И… – Мне трудно было это произнести. – Вы по-прежнему планируете… уехать из отеля сразу после спектакля?

– Такова договоренность, – сказала она.

Я взглянул на нее в приливе внезапной неудержимой тоски. Я знаю, она заметила мой взгляд, но на сей раз не позволяла себе на него отреагировать. Она отвернулась к окну, а я попытался сосредоточиться на меню, однако буквы расплывались перед глазами. Насколько я понимал, эти несколько минут могли быть последними, проведенными нами вместе.

Нет. Я отогнал от себя мрачное предчувствие. Я еще не готов сдаться. «Расслабься, у тебя еще полно времени», – говорил я себе. Мне пришлось подавить улыбку. В течение многих лет эти отпечатанные на карточке слова висели на стене моего рабочего кабинета в Хидден-Хиллз. Созерцание их помогало мне как в умственном, так и в физическом плане. И сейчас они оказали благотворное воздействие. «Все будет хорошо, – заверял я себя. – Ты это сделаешь».

Бесполезно. Строчки меню снова поплыли перед глазами, а мой жалкий писательский умишко принялся сочинять строгую викторианскую мелодраму, озаглавленную «Моя судьба». В ней Элиза этим вечером покидает гостиницу. Оставшись без гроша, я устраиваюсь мойщиком посуды в гостиничную кухню. Через тридцать лет, превратившись в трясущегося седого старика, бормочущего что-то о давно утраченной любви, я бросаюсь головой вперед в мыльную воду и тону. Надпись: «Здесь покоится неудачник века». Кладбище для бедняков и бродяг. Собаки зарывают мои косточки в качестве лакомства. Видение было настолько курьезным и в то же время ужасающим, что я не знал, плакать мне или смеяться. И решил не делать ни того ни другого.

– Ричард, с вами…

Она только начала говорить, когда ее слова заглушил мужской голос:

– А-а, с добрым утром, мисс Маккенна.

К столу приближался коренастый мужчина (неужели в эту эпоху все мужчины коренастые?), елейно улыбающийся Элизе.

– Надеюсь, вас все устраивает, – молвил он.

– Да. Благодарю вас, мистер Бэбкок, – ответила она.

Я воззрился на него, несмотря на депрессию потрясенный видом этого человека. Элиза представила меня, и он пожал мне руку – и, скажу я вам, мало что может сравниться с крепким рукопожатием человека, который к этому моменту в вашем сознании давно уже мертв.

Пока он говорил Элизе, что все взволнованы потрясающей возможностью увидеть сегодня эту пьесу, я представил себе, как сижу в жарком подвале и читаю вылинявшие, отпечатанные на машинке письма – а сейчас некоторые из них он еще не сочинил, а тем более не напечатал. Это видение, как и другие подобные, подействовало явно разрушающе на мою связь с 1896 годом, и я сделал попытку выкинуть его из головы.

Когда Бэбкок ушел, я вновь взглянул на Элизу. Увидев, как изменилось выражение ее лица, я осознал, что совсем не помогаю ей себя полюбить. Если я буду сидеть тут в мрачном настроении, она устанет от меня, независимо оттого, какие чувства испытывает ко мне.

– Вчера вечером у меня была настоящая погоня, – сказал я, стараясь говорить весело.

– Правда?

Ее губ коснулась полуулыбка, способная ввести в заблуждение.

Когда я рассказал ей о своей погоне за Робинсоном, она улыбнулась более открыто.

– Простите, – сказала она. – Могла бы и догадаться, что он сделает нечто подобное.

– Почему у него комната на верхнем этаже? – спросил я.

– Он всегда берет верхний этаж, – ответила она. – Быстро ходит по лестнице вверх-вниз для поддержания, как он выражается, «физической формы».

Улыбнувшись, я едва не покачал головой, вспомнив его телосложение.

– Какого он, по-вашему, мнения обо мне? – спросил я, но, прежде чем она заговорила, поднял руку в знак протеста. – Неважно, лучше мне не знать. Скажите, что думает ваша матушка. Надеюсь, она не так ненавидит меня?

– Вы думаете?

Уголки ее губ поползли вниз.

– Жаль, – сказал я.

– Если вы действительно хотите знать… – Она слегка наклонила голову, и мне вспомнились слова Джона Дрю о ее грациозной, ни с чем не сравнимой манере держаться на сцене. – Она считает вас мошенником и мерзавцем.

– Неужели? – Я кивнул с притворной важностью. – Как жестоко. – Вот так-то лучше. Безусловно, всепоглощающей скорби она предпочитает подшучивание. – И что вы на это ответили?

– Что именно поэтому мне хотелось бы испробовать вашей сладости.

Боюсь, я от удивления открыл рот. «Неужели она надо мной смеется?» – подумал я с внезапным ужасом.

– Разве вы не знаете, что такое «humbugs» и «blackguards»?[47] – спросила она, заметив мое недоумение.

Я заморгал.

– Считал, что знаю.

– Это конфеты.

– Конфеты?

Я пришел в замешательство.

Она объяснила мне, что humbugs – это длинные ярко-желтые конфеты с белой сердцевиной, a blackguards – такие же конфеты, но квадратной формы. Я чувствовал себя круглым дураком.

– Простите, – сказал я. – Боюсь, я не слишком хорошо информирован.

«Если не считать тебя и твоей жизни», – тут же возникла мысль.

– Расскажите о том, как вы пишете, – попросила она.

Мне показалось, что эта просьба продиктована вежливостью, но в тот момент я не мог спрашивать о мотивах.

– Что же вам рассказать?

– Что вы сейчас пишете?

– Работаю над книгой, – сказал я.