Где-то во времени

Ответная реакция заставила меня пошатнуться, и мне пришлось остановиться и опереться на стену. Грудь судорожно вздымалась. «Каким образом мои легкие вдыхают этот воздух?» – исступленно думал я. Закрыв глаза, я изо всех сил старался утвердить в себе сознание настоящего. «Я сейчас здесь!» Убеждение в этом должно было отмести все прочие. «Я нахожусь душой и телом в…»

Я вздрогнул. Какое сегодня число? Я давал себе установку на 19 ноября. Но я говорил, потом писал и мысленно повторял установки, имея в виду пятницу. А сейчас пятница или нет? Или четверг, 19-е? Эта неопределенность меня пугала. Если пятница, то спектакль начнется через несколько часов и я могу ее так и не встретить.

Я задрожал, будучи не в состоянии контролировать ситуацию. Ведь я не успел еще обдумать фактические детали нашей встречи. Даже веря в ее неизбежность, как я должен осуществить это на практике? Она могла быть на репетиции, в окружении членов труппы. Ее уединение, наверное, охранял Робинсон или, насколько мне было известно, команда полицейских. Она могла находиться в своей комнате в обществе матери. Без сомнения, они занимали одно и то же помещение – и, возможно, охраняемое. Или она могла быть в ресторане с матерью и, вероятно, Робинсоном. В любой ситуации предстояло пробиться к ней сквозь заслон охраны. Как мне получить возможность хотя бы поговорить с ней, а тем более рассказать о своих чувствах?

Я вдруг представил себе всю безнадежность своих грез, и у меня перехватило дыхание. Прислонившись спиной к стене, закрыв глаза, я оказался полностью во власти накатившего на меня ужаса. Выхода нет. Путешествие в 1896 год – это несложный трюк по сравнению с предстоящей встречей. Его я проделал самостоятельно, никто меня не отговаривал и не мешал, кроме меня самого.

При выполнении второй части я столкнусь с массой препятствий со стороны людей.

Уверен, что для меня это был момент кризиса. В течение нескольких минут – я так и не узнаю, сколько прошло времени, – я стоял, привалившись к стене, совершенно обессиленный, не в состоянии идти дальше, не имея сил даже обругать себя за собственную глупость – за то, что не предвидел столь очевидного ограничения; раздавленный отчаянием, ибо теперь все представлялось мне выше моего понимания.

Вероятно, я так и продолжал бы там стоять (если предположить, что умственный паралич не переместил бы меня в конечном итоге в 1971-й), не услышь вдруг звука шагов. Я быстро открыл глаза, повертел головой по сторонам и увидел человека, приближающегося ко мне по коридору.

Предчувствуя недоброе, я уставился на него. На нем было нечто вроде костюма, в котором я видел моего брата на одной из фотографий нашего семейного альбома, – из серого твида, с бриджами. Только когда мужчина приблизился, я заметил, что пиджак на нем другой, больше похожий на рубашку, что на ногах у него серые ботинки с пуговицами, а в руке – жемчужно-серый котелок. Из-за бороды возраст угадать было невозможно. Помню, что в изумлении подумал: «Чарльз Диккенс». Я понимал, что это не мог быть он, однако сходство меня поразило.

С другой стороны, я, должно быть, показался ему призраком, потому что на его лице отразилась тревога и почти сразу же сочувствие. Ускорив шаги, он поспешил в мою сторону.

– Почтеннейший сэр, вы не больны? – спросил он.

Звук первого голоса, услышанного после перенесения в 1896-й, подействовал на меня как электрический шок, заставив вздрогнуть.

– Почтеннейший, – повторил мужчина, взяв меня за плечо.

Я уставился ему в лицо, находящееся всего в нескольких дюймах от моего. К утру того дня (в моем времени) этот человек был уже много лет мертв – такая зловещая мысль промелькнула в моем мозгу. Сейчас он жив и бодр: при ближайшем рассмотрении я заметил, что он, вероятно, моложе меня. Я ощутил на своем плече сильный нажим его пальцев, видел участие в ярких голубых глазах, даже почувствовал в его дыхании безошибочный аромат табака. Он был абсолютно, неправдоподобно живым.

– Позвольте мне проводить вас в ваш номер, – предложил он.

Я с трудом сглотнул, стараясь взять себя в руки. Я четко понимал, что необходимо начать приспосабливаться, или я все потеряю.

– Нет, благодарю вас, – ответил я, силясь улыбнуться. – Просто легкий приступ…

И в смущении замолчал. Я уже собирался сказать «гриппа», когда понял, что в 1896 году это так не могло называться.

– Головокружения, – запинаясь, закончил я. – Я был болен и еще не совсем поправился.

– Может быть, вам стоит прилечь, – сказал он, и это предложение странно поразило меня.

В его голосе звучала искренняя забота, и я вдруг подумал, что моя первая встреча с другим человеком могла оказаться пагубной, если вместо этого молодого человека мне попался бы какой-нибудь холодный, неприятный тип, только усугубивший мое состояние. Я выдавил из себя улыбку.

– Нет, спасибо. Со мной все в порядке. Благодарю за любезность.

– Не за что. – Он с улыбкой отпустил мою руку. – Вы уверены, что обойдетесь без моей помощи?

– Да. Спасибо. Со мной будет все хорошо.