Где-то в Европе...

Кирилл Кобрин Где-то в Европе…

Вадику Демидову,

товарищу по незабвенной молодости

Часть I ЭЛИЗИУМ ТЕНЕЙ

1. Увертюра

В Нижнем природа сделала все необходимое, люди же все испортили.

Николай I

«Над городом Горьким, где ясные зорьки…» Ах, как хочется стать каким-нибудь Гоголем (или «гогольком») и воспеть в прихотливой, унавоженной прилагательными, вздернутой восклицаниями прозе этот волшебный город ясных зорек и строго геометрических спальных районов; город, где с крутой набережной высокомерно смотрят на унылое низменное Заволжье бодрые шедевры сталинской архитектуры, то вскинув на караул белые колонны, то, словно Гулливер среди лилипутов, поставив на свои широкие спины маленьких трудолюбивых полунагих работяг в кепках со штангенциркулями и аккуратных студенток в косынках; город, где парки культуры и отдыха трудящихся сдержанно напоминают нам — широкими аллеями, офигуренными фонтанами — о гипотетически захваченном коммунарами Версале; город, где путь из «Ясной» до «Парышева» столь же опасен и многотруден, как оный из варяг в греки; город, в котором еще лет двадцать пять назад просыпались по заводским гудкам, а засыпали вместе с Центральным радио!

Ничего не забыть бы, не упустить. Только нет уже того достопамятного «Горького» — закрытого от неспокойного мира военно-промышленного гетто и узилища главного советского либерала; рабочая спецовка заменена на купеческий кафтан, синеватая бритость пролетарской морды уступила кудрявой ярмарочной бороденке, изникло, наконец, само название, и декадентский псевдоним литератора Пешкова зацепился лишь за улицу, площадь, литературный музей. Гимн города Горького — «Сормовская лирическая» — тоже как-то забылся, а жаль. Есть там строфа вовсе не «горьковская», а вполне «нижегородская», то есть мещанская, обывательская, «кунавинская»: «В рубашке нарядной / К своей ненаглядной / Пришел объясниться / Хороший дружок». Так и видишь олуха в вышитой косоворотке, в смазных сапогах, в фуражечке с лакированным козырьком, из-под которой выглядывает молодцеватый чуб; парень лузгает семечки и, подбоченясь, что-то сладострастно шепчет невидимой нам девице в глубине окошка. Брешет пес, черная слободская грязь играет лунным светом, где-то визжит тальянка. Полное православие, самодержавие и народность. Настоящий Нижний Новгород.

Однако Нижний — какое слово. В самом названии этого города присутствует некоторая вторичность, вторая свежесть, третья столица. Когда в 1221 году князь Юрий Всеволодович основывал на слиянии Волги и Оки русский форпост в финно-угорских землях, вряд ли его тревожили сомнения топонимического свойства. Там, на северо-западе, есть Господин Великий Новгород; здесь, восточнее и несколько южнее, — Нижний Новгород, и не Новгород даже, а так. Новый городок. И вот, с самого нежного возраста, город обрел два комплекса, неустанно грызущих его подсознание. Первый из них можно было бы (не без иезуитства историка-дилетанта) назвать «комплексом Александрии Крайней». Есть Александрия Великая — город Александра Македонского, Александрийской библиотеки, Кавафиса и Лоренса Даррелла. И есть Александрия шестая или седьмая по счету, Александрия Крайняя, где-то у азиатского черта на песчаных куличиках, среди бактрийцев и согдийцев, о которой педантичный исследователь если и упомянет, то примерно так: «В Александрию Крайнюю были водворены пленные, выкупленные у их владельцев; возможно, бывшие рабы (вольноотпущенники) Александра действительно составляли какую-то часть населения города». Александрия Крайняя позже была переименована в Ходжент, затем — в Ленинабад. У Нижнего Новгорода похожая судьба: из Новгорода Крайнего он стал Горьковобадом.